Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Лео немного напоминал попугая, когда ночью приехал в Бока, чтобы отметить этот день. Зеленый льняной пиджак, облегающие в бедрах и расклешенные книзу голубые брюки из легкой хлопчатобумажной ткани, шелковая рубашка, цвет которой продавщица назвала «обержэн», и белые ботинки из тонкой мягкой кожи.
Новая одежда точно соответствовала его настроению. Такими же пестрыми были его ощущения, намерения, фантазии.
Ночь он провел в гостинице «Кастор» в Бока. С девочкой из бара «Конкорд». Оба накачались баснословно дорогим низкосортным бразильским шампанским. Красноватое освещение в гостиничном номере. Лео лежал на спине и, не мигая, смотрел на красный свет, пока у него не заболели глаза, пока у него не появилось чувство, что его сетчатка навсегда покраснела, стала кроваво-красной, огненно-красной, докрасна раскаленное солнце, вечная утренняя заря. Еще бутылочку, meu bem, моя хорошая? Да, benzinha, да, милая. Лео чувствовал руки девушки, ее прикосновение, gostoso, любимый, сказала она. Лео надел очки. Что ты делаешь? Я надеваю очки. Зачем тебе очки? Я хочу все видеть точно. Ишь ты какой. Шампанское. Хлопок пробки, вскрик. И шипение, когда теплое «Спуманте», пенясь, стало выливаться наружу, Лео встряхивал бутылку, летели брызги, девушка визжала, урна, подумал Лео, вот так он будет встряхивать урну, рассыпая пепел по земле. Они пили из бутылки, девушка прижималась мокрым телом к Лео, химеры, сказала она, все одни химеры, gostoso. Нужно, думал Лео, где-нибудь развеять ее прах, предать его ветру и земле, безвозвратно, безысходно, пусть его мать по его желанию рассеется по свету, и пусть у нее не будет никакого последнего приюта, никакого особого места, где ее можно было бы навещать, читая сухие цифры дат ее жизни. Gostoso, сказала девушка. Он выедет за пределы Сан-Паулу, куда-нибудь в interior, в глушь, где нет ни жилья, ни людей, развеет прах под раскаленным добела солнцем и будет танцевать, танцевать под солнцем, пламенно-красным, пламенно-белым, он превратит в праздник этот ритуал развеивания праха на ничейной земле, где ни людей, ни жилья, только он и солнце. Химеры, одни химеры, сказала девушка и захихикала. Он обязательно это сделает, он будет ходить в своем новом наряде, не в траурном, а в праздничном, будет злорадно смеяться и петь, нет, петь не будет, будет только смеяться и пить шампанское из бутылки. Химеры. Откуда ты знаешь это слово? Лео был настолько пьян, что готов был в любую минуту рухнуть без сознания. Какое слово? спросила девушка. Химеры. Девушка сидела верхом на Лео и смотрела, как он лежит под ней в своих больших черных очках, закрыв глаза, дай мне урну, сказал он. Какую урну? Я имею в виду шампанское. Ну ты даешь. Девушка посмотрела на Лео и засмеялась. А впрочем, ты права, сказал Лео, говорить он связно уже не мог и едва шевелил губами, да-да, химеры, видимость есть сущность. Надеюсь, я тебя еще увижу, сказала девушка. Лео заснул. Девушка оделась, взяла у Лео из кошелька все деньги и исчезла.
Урна. Вот она и стоит у Лео на столе. На этот раз никаких поцелуев в щеку, сначала в правую, потом в левую, нет, мама, хотя эта урна так же холодна и тверда, как раньше твои щеки. Урна. Лео представлял себе урну совсем по-другому. Это была небольшая капсула из черной жести, закрытая алюминиевой крышкой, плотно пригнанной к отверстию в капсуле и прижатой двумя алюминиевыми скобками, словно крышка банки с лаком. На крышке стояло имя, дата рождения, дата смерти, дата кремации и порядковый номер. Теперь надо было принять душ, побриться, переодеться. Он смотрел на урну. Он ощущал эйфорию, несомненно, но несколько своеобразную, так что ему приходилось напоминать себе, что надо оставаться в этом состоянии. Наконец он принял душ, побрился, оделся. Ему пришлось громко объявить самому себе, что означает урна на его столе. Теперь у него было столько денег, что он мог прожить жизнь как… как кто? неважно, как некто, кто имеет возможность выбирать, как ее прожить. Например, как свободный ученый. Он был теперь абсолютно свободен. Свободен от — ото всего, что могло держать его на коротком поводке, втискивать в какие-то рамки, принуждать к иному, неприемлемому для него существованию. Свободен — ладно, пора, наконец, ехать, ему понадобится добрых четыре часа, чтобы добраться туда. Изучив карту, он выбрал Бури, небольшое селение в глубинке, в окрестностях которого на карте ничего не было изображено, лишь несколько крупных земельных владений, и на километры вокруг — ничего, кроме разве что одного-двух господских домов. Надо было не забыть взять с собой отвертку. Пришлось ехать в состоянии похмельной эйфории. Часто очень хотелось остановиться, но приходилось ехать дальше. Более четырех часов пути, с урной и отверткой. Бури. Главная площадь, на ней церковь. Железнодорожная станция. Развилка. Грунтовая дорога. Палящий зной и пыль. Машину мотало и подбрасывало на ямах и ухабах проселочной дороги. Развилка. Лео притормозил. Деревянный щиток с указателем. Такой обветшалый, с такой облупившейся и обесцвеченной краской, что название уже было не прочесть. Просто стрелка, указывающая налево. Лео пошел направо. Из красной земли торчало несколько деревянных кольев, словно здесь когда-то собирались соорудить изгородь. Пыльная, чахлая трава. Кусты с бледными пастельно-зелеными листьями. Ни людей, ни зверей, ни жилья. Кучка облаков потянулась по небу, закрывая солнце. Солнце то и дело проглядывало сквозь быстро бегущие облака. Волосы у Лео на голове встали дыбом, это был ветер, порыв горячего ветра, который теперь стих. Лео остановился, держа в одной руке урну, в другой отвертку. Он зажмурил глаза. Он плакал. Почему? Разве не говорят: слезы счастья? Слезы. Пот. Тыльной стороной руки, в которой он держал отвертку, Лер вытер пот со лба. Его мутило. На этот праздник надо было захватить что-нибудь выпить. Теперь предстояло открыть урну, отвинтить винты на зажимах, освободить крышку. Потом он отверткой подцепил крышку, с любопытством заглянул в капсулу, затаив дыхание; пот прошибает, палит солнце, он волнуется, вот он, прах, такой, каким он и должен быть, просто зола, и это был человек? Моя мать. Она не была человеком. Слезы. Почему заплакал дядюшка Зе? Нужно отдышаться. С внезапной решимостью он поднял урну высоко над собой и перевернул ее судорожным движением.
Прах, который вы хотите развеять, нельзя подбрасывать высоко вверх, и уж подавно нельзя сыпать его против ветра.
Прах матери запорошил Лео волосы и лицо, смешиваясь с его потом. А в глазах и во рту — кажется, тоже прах? Он отплевывался и отдувался, его тошнило. Прах матери оказался у него на рубашке, он стал в панике отряхиваться, на рубашке расплылись серые потеки, он брезгливо вздернул руки вверх и стоял так, словно собираясь отдаться во власть сверхъестественной силы. До чего ему было противно. Он не отваживался проглотить слюну. Он все время откашливался и выплевывал слюну, которая скапливалась во рту. Он вытер рукавом лицо — и вдруг испуганно замер. Не было ли на рукаве праха? Не втер ли он в глаза смесь праха и пота? Нужна вода. Но здесь не было воды. Он оглядел себя, свои руки. В левой он еще до сих пор держал урну. Что сталось с его красивой новой рубашкой, с красивыми новыми брюками. Мать их испортила. Урна. Он выронил ее из рук, словно она была раскаленной. Он побежал к машине, помчался что было сил. Он плакал. Слезы промыли глаза. Срочно домой. Зачем он уехал так далеко? Мотор не заводился. В отчаянии он несколько раз пытался включить стартер, но ничего не получалось, слышался лишь какой-то странный дребезжащий звук, который постепенно ослабевал.
Лео досталось в наследство денег больше, чем он в состоянии будет потратить за всю свою жизнь, однако поехал он на старом драндулете, который, как было заранее известно, мог в любую минуту испустить дух. Испустить дух. Почему он так непрактичен? Новую рубашку купил, а новую машину нет. Лео готов был заорать во все горло. На помощь! Ему была нужна помощь. Куда ни глянь — ни жилья, ни людей. Он вылез из машины и пошел пешком по проселочной дороге. Вот развилка. А что если пойти туда, куда указывает деревянная стрелка, — может быть, можно дойти до какой-нибудь усадьбы? Через два часа Лео подошел к красивому особняку. Перед домом был бассейн. У его края загорала женщина не первой молодости, двое детей лет десяти-двенадцати играли в мяч, потом прыгнули в воду. Лео подошел к dona de casa — хозяйке дома, стараясь отставлять руки в стороны, стараясь успокоиться сам, да и успокоить даму: он не какой-нибудь бродяга, не какой-нибудь подозрительный потный субъект, Лео старался выбирать особо церемонные обороты речи, рассказывая о том, что с ним случилось. Поехал за город. Машина. Авария. Ему нужна помощь. Нужен механик, буксир, телефон. Он просит извинить его за не очень опрятный вид, но он пытался сам починить машину, и это ему не удалось. Он оглядел себя, и у него от отвращения потемнело в глазах. А когда в глазах немного прояснилось, он увидел, все еще сквозь серовато-черную пелену, дно бассейна, вода тихо колыхалась, и тогда казалось, что дно покачивается, восхитительная чистая вода в гигантской ванне. Я не на шутку перепугалась, говорила dona de casa, когда Лео вместе со всей семьей — фазендейро тем временем уже вернулся домой — в плавках, которые ему одолжили, сидел за кружкой холодного пива. Не успела я что-либо сказать, рассказывала она, как этот господин прыгнул в бассейн и нырнул. А когда вынырнул, то принялся мыться, словно дома в ванне, нет, я имею в виду, он только вид делал, конечно, как будто намыливал голову, потом все время тер лицо. Боже мой, подумала я, это случайно не… да нет, я имею в виду, я подумала: да у господина никак солнечный удар, вот что я подумала, ну я просто так и замерла.
