Карен Бликсен - Прощай, Африка!
С тех пор мне не раз случалось, образно выражаясь, подстрелить игуану, и я вспоминала ту, в резервации. Както в Меру я увидела на одной молоденькой туземке браслет — кожаный ремешок дюйма в два шириной, на котором были нашиты очень мелкие бирюзовые бусинки, игравшие зелеными, голубыми и ультрамариновыми отблесками. Браслет был поразительно живой, казалось, это существо дышит у нее на руке; мне так захотелось получить его, что я послала Фараха купить его у девушки. Но как только я надела его на руку, он испустил дух. Он превратился в дешевую, ничтожную, продажную финтифлюшку. Его делали живым существом игра красок, сочетание бирюзового цвета с «negre»[29] — с атласным, очаровательным черно-коричневым цветом торфа или чернолаковой керамики, с гладкой кожей негритянки.
В Зоологическом музее Питермаритубурга я видела чучело глубоководной рыбы, где то же самое сочетание красок сохранилось и после смерти; и я подумала: какая жизнь таится там, на дне моря, если оттуда к нам поднялось это воздушное живое чудо. Тогда, в Меру, я стояла и глядела на свою бледную руку, на мертвый браслет, и чувствовала, что нанесена обида благородному существу, что попрана сама истина. Это было так печально, что я вспомнила слова героя книги, читанной в раннем детстве: «Я всех их победил, но вот стою один среди могил».
В чужой стране, среди невиданных зверей, надо всегда заранее разузнавать, сохранят ли убитые тобой существа и вещи свою красоту после смерти. Тем, кто приезжает жить в Восточную Африку, я могу дать совет: «Ради своих глаз и собственного сердца — не убивайте игуану».
Фарах и венецианский купец
Как-то я получила письмо от приятеля из Дании, где он рассказывал о новой постановке «Венецианского купца». Вечером, перечитывая письмо, я так живо представила себе спектакль: пьеса как будто разыгралась у меня в доме, перед моими глазами, и мне так захотелось о ней поговорить, что я позвала Фараха и рассказала ему сюжет пьесы.
Фарах, как и все африканцы, очень любил слушать всякие рассказы, но только когда был уверен, что мы с ним в доме одни. Лишь когда все слуги расходились по своим хижинам и случайный прохожий, заглянув в окно, решил бы, что мы обсуждаем какие-то хозяйственные дела) Фарах соглашался выслушать мои рассказы; он слушал очень внимательно, стоя неподвижно возле стола и не сводя с меня серьезных глаз.
Особенно внимательно он выслушал рассказ о тяжбе Антонио, Бассанио и Шейлока. Тут была крупная, хитроумная сделка, на самой грани закона и беззакония, а это всегда найдет отклик в сердце сомалийца. Он задал мне один или два вопроса об условиях сделки, касавшейся фунта мяса; это условие казалось ему несколько оригинальным, но вполне реальным; люди могут пойти и на такое. К тому же, тут явно запахло кровью, а к этому Фарах не мог остаться равнодушным. А когда на сцену вышла Порция, Фарах навострил уши; я подумала, что он ищет в ней сходства с женщинами своего племени, она казалась Фатимой, летящей на всех парусах, собравшей все свои силы и хитрые уловки, чтобы взять верх над мужчиной. Обычно темнокожие слушатели не становятся ни на чью сторону, слушая сказку, им интересно следить за перипетиями сюжета; а сомалийцы, которые всегда хорошо знают цену всем вещам и владеют даром морального осуждения, слушая сказки, отметают все это в сторону. И все же Фарах явно больше всего сочувствовал Шейлоку, который потерял свои деньги; он возмущался его проигрышем.
— Как? — сказал он. — Этот еврей отказался от своего иска? Он не должен был так поступать. Ему полагалось получить этот кусок мяса, хотя он и не стоил таких денег.
— Но что же ему оставалось делать, если он не имел права пролить ни капли крови?
— Мемсаиб, — сказал Фарах. — Он мог раскалить докрасна свой нож — тогда крови не будет.
— Но ведь ему было разрешено взять ровно один фунт мяса — ни больше ни меньше, — сказала я.
— Да кто же побоялся бы этого, — сказал Фарах, — короче еврея? Отрезал бы по кусочку, взвешивал бы на ручных весах, пока не добрал бы до фунта. Неужто у этого еврея не было друзей, чтобы дать ему совет?
Все сомалийцы обладают очень живой мимикой, они способны на драматические эффекты. Фарах, едва заметно изменив выражение лица и осанку, вдруг превратился в опасного противника, как будто он действительно стоял перед судом в Венеции, вливая мужество в сердце Шейлока, своего друга — а может быть, партнера — на глазах у толпы приверженцев Антонио, перед лицом самого венецианского дожа. Он мерил сверкающим взглядом венецианского купца, стоявшего перед ним, с грудью, обнаженной и готовой к удару ножа.
— Послушайте, мемсаиб, — сказал он. — Ведь он мог бы вырезать по маленькому, по крошечному кусочку. Помучил бы он своего врага, пока не набрал бы свой фунт мяса.
— Но в пьесе Шейлок от такой платы отказался, — заметила я. — И очень жаль, мемсаиб! — сказал Фарах.
Борнемутская элита
Моим соседом был поселенец, который у себя на родине работал врачом. Однажды, когда жена одного из моих слуг не могла разродиться и лежала при смерти, а мне не удавалось попасть в Найроби, так как затяжные дожди размыли дороги, я написала соседу и попросила его оказать мне большую услугу и приехать помочь роженице. Он был так любезен, что приехал немедленно, в разгар грозы, под чудовищным тропическим ливнем, и в последнюю минуту спас жизнь и матери, и младенцу.
Но потом он прислал мне письмо, в котором писал, что, хотя он по моей просьбе один раз помог туземной женщине, мне следует понять, что это никогда не должно повториться. Он выражал уверенность, что я сама полностью с ним соглашусь, узнав, что до сего времени он практиковал только среди борнемутской элиты.
О гордости
Соседство заповедника и близкое присутствие крупной охотничьей дичи у самых границ фермы придавало ее положению черты избранности, словно мы жили рядом с великим королем. Бок о бок с нами обитали очень гордые существа, и они давали нам это почувствовать.
Варвар носится со своей гордостью и ненавидит гордость чужую или отрицает ее. Но я буду вести себя, как человек цивилизованный, я стану любить гордость моих противников, моих слуг, моего возлюбленного; и пусть мой дом в этих первозданных краях будет, во всем своем смирении, оплотом цивилизации.
Гордость — это вера в замысел Бога, создавшего нас по Своему образу и подобию. Человек гордый знает об этом замысле и надеется его осуществить. Он не стремится стяжать счастье или комфорт, потому что это может и не совпасть с Божьим замыслом о нем. Он стремится к иному успеху — к воплощению замысла Господа Бога, и поэтому он влюблен в свою судьбу. Подобно тому, как хороший гражданин счастлив только тогда, когда исполняет свой долг перед обществом, гордый человек обретает свое счастье, покоряясь своей судьбе.
Люди, лишенные гордости, понятия не имеют о замысле Творца; иногда они и в вас вселяют сомнение: да был ли хоть какой-то замысел или, может быть, он окончательно утерян и некому искать его? Этим людям поневоле приходится добиваться тех благ, которые признаны другими, и строить свое счастье — более того, строить самих себя — по преходящим, сиюминутным, злободневным лозунгам. И они не без причин трепещут перед собственной судьбой.
Возлюбите гордость Господа своего превыше всего и гордость ближнего своего — как свою собственную. Гордость львов: не заточайте их в зоопарки. Гордость ваших собак: не позволяйте им заплывать жиром. Любите гордость своих соратников и не дозволяйте им жалеть самих себя.
Любите гордость порабощенных народов и дайте им право чтить отца своего и матерь свою.
Волы
Вторая половина субботнего дня была на ферме самым счастливым временем. Во-первых, до вечера понедельника не будет почты — значит, ни одно наводящее тоску деловое послание до нас не доберется, и уже одно это как бы обеспечивало всему дому неприкосновенность, замыкало нас, как младенцев во чреве матери. Во-вторых, впереди было долгожданное воскресенье, когда всем можно отдыхать и веселиться целый день напролет, а скваттеры смогут поработать на своей земле. А меня больше всего радовала мысль, что и для наших волов настал день субботний. Я любила подходить к их загону около шести вечера, когда они возвращались домой после рабочего дня и нескольких часов на пастбище. Завтра, говорила я себе, они будут пастись на свободе весь день.
У нас на ферме было сто тридцать два вола, то есть восемь рабочих упряжек, и несколько запасных волов. И вот они шествовали длинной цепью в золотой, пронизанной лучами вечернего солнца пыли, положительные, важные, как всегда и во всем, а я так же спокойно и важно восседала на ограде, не торопясь выкуривала сигарету и смотрела на них. Вот идут Ньозе, Нгуфу и Фару, а за ними Мсунгу, что значит «Белый человек». Погонщики часто дают своим волам имена белых людей; встречаешь довольно много волов по имени Деламир. А вот идет старый Малинда, огромный желтый вол, мой любимец. У него были странные знаки на шкуре, вроде темных морских звезд — может быть, за эту узорчатую шкуру он и получил свое имя, потому что «малинда» значит «юбка».
