Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.
Тогда Янка сделала несколько шагов и заступила ему путь к двери. Ласло Кун почувствовал, как немеют у него руки. В кухне напротив, на расстоянии какого-нибудь десятка метров, хлопотала Кати; она по-прежнему толкла что-то, но теперь уже в фарфоровой ступке, поэтому стук был более приглушенный. Рози сидела рядом на табуретке и сморкалась в платок. Взошла луна, неяркий луч ее дрожал на листьях сирени. Сусу стояла спиной к свету, лица ее не было видно, но угадывалось, что и она тоже не спускает глаз с окна кабинета. Ласло Кун испытывал непреодолимое желание закричать или ударить Янку. Янка же только молча смотрела на него тем незрячим, обращенным в себя взглядом, какой он сегодня впервые подметил у нее. Ласло Кун оттолкнул ее в сторону, еще ни разу не обходился он с ней так грубо. Янка покорно отступила от двери, как неживой предмет, как кукла, набитая тряпьем. Теперь она стояла там же, на том же самом месте, что и ее сестра в ту памятную ночь. Ласло Кун выбежал из дома, оставив дверь распахнутой настежь.
«Ишь, носится как угорелый, — неприязненно подумал священник. — Эдит несвойственны были резкие жесты, ее помешательство выражалось в другом; движения у нее были скорее замедленные, речь застопоренная, отрывистая и немногословная. И шляпу нахлобучил криво, точно пьяный. Черт его несет в Совет, должно быть; наверняка у них в обычае собираться там и по ночам; ночью, в потемках легче сговариваться и строить козни. Глаза — это светоч души. Потребен ли светоч, возженный Всевышним на лице сего отступника? Интересно, добралась ли до вокзала эта убогая? Однако же Аннушка не пришла, не дерзнула переступить порог отчего дома. Схоронила мать, а после вновь исчезла в поспешестве, как девять лет назад. И то правда, разве снести блудной дщери слова упрека, разве выдержать ей отцовский взгляд? Дурная, дурная кровь». — Священник вновь вспомнил тещу. — Что сказал бы Шобар, будь он в живых и узнай сейчас, что он лишил старуху вспомоществования? Конечно, одобрил бы, разве мыслим иной исход! Ведь ему, священнику, приходится жить на мизерную пенсию, лишь бы не сдаться всецело на милость Ласло Куна, чтобы хоть его почтовые расходы не оплачивал богохульник сей и коварный слуга отечества. А какой совет подал бы ему Бонифаций? Помнится, Бонифаций на скудную свою стипендию содержал какую-то родственницу, дряхлую развалину, к тому же старую деву с пренеприятным характером, но все же та старуха была совсем иной: кроткая, благонравная, она всегда ходила в скромном черном платье и попечительствовала над воскресной школой для прислуги. Вне сомнения, Бонифаций одобрил бы его. Ну, а Эдит? Пожалуй, и она тоже, ведь она никогда не любила мать.
Дечи доковыляла до низенькой скамейки, какие, по заведенному в Тарбе обычаю, ставили перед домом. Скамью когда-то сколотил Анжу в тени двух чахлых акаций. Рядом крутилась какая-то собака, но и та сбежала, когда старуха села передохнуть. Мысленно Дечи перебрала все, что было у нее при себе и на себе, прикинула, что и кому она могла бы продать, чтобы собрать деньги, необходимые на обратную дорогу. Если пойти на вокзал и прямо там предложить что из вещей на продажу, то еще, чего доброго, нарвешься на какую-нибудь неприятность. Она порылась в сумочке, но там не было почти ничего ценного: гребенка с серебряной ручкой, но у гребенки многие зубья были поломаны, и старуха поспешно сунула ее обратно; под руку ей попался флакончик в серебряной оправе, последний подарок Оскара. Дечи больше не плакала; то, что с ней случилось, было слишком ужасно, чтобы попусту тратить время и силы на слезы. Какое-то время она прислушивалась, ждала, не выбежит ли кто вслед за нею; хотя бы дали ей денег на обратную дорогу, не ночевать же ей на скамейке. Старуха почувствовала холод и натянула пальто. Снова так и этак повертела в руках флакончик. Вздумай она кого окликнуть на улице, это могут дурно истолковать, Тарба ведь не Пешт. Где-то пробили часы, пробили один раз, — отсчитывая четверть часа. Дечи мучил голод, и такой острый, что сейчас, пожалуй, она не отказалась бы даже от молока. Что, бишь, заявил ей зять? Старики-де, могут прожить на одном молоке. На какой-то миг она позабыла даже, что у нее нет ни гроша на дорогу, — так глубоко и внезапно было ее удивление, что она по сей день жива. Вот уже пятьдесят три года, как умер Оскар, и с тех пор все в мире стало таким неправдоподобным…
На улице все еще было оживленно, по мостовой проносились велосипеды, изредка мелькали машины, тянулись подводы; откуда-то со двора послышалось мычание, и Дечи вздрогнула, потому что всегда боялась коров. Время от времени мимо громыхал трамвай. На скамье у соседнего дома сидели какая-то девушка и солдат; оба с любопытством поглядывали в ее сторону, явно теряясь в догадках, откуда взялась здесь эта старуха. Обедать она тоже, почитай что, не обедала: кусок нейдет в горло, стоит увидеть, как жареный лук плавает в растопленном жиру. И ко всему прочему выставили перед нею тот сервиз с розами, любимый сервиз Оскара… Оскар поспешно пересекает улицу, насвистывая какую-то итальянскую песенку, подхваченную им во время странствий по заграницам, а в кармане у него позвякивают деньги. Куда же он запрятал духи, которые ей привез? «Экономь! — повторял Оскар. — Не транжирь без толку, на тебя не напастись и самому господу богу…» Тут старая Дечи не выдержала и расплакалась снова; одну руку она прижала к глазам, другою же стискивала ручку ридикюля. Шитая бисером сумочка раскрылась и опрокинулась, на пыльную землю выпал флакончик в серебре и гребенка. Дечи не стала их подбирать, она плакала и плакала, и слезы катились по прижатой к лицу иссохшей, морщинистой руке. Сзади послышались шаги, и Дечи даже но оглянулась; если девушка и солдат подойду к ной и спросят, чего она плачет, она откроет им всю правду, без утайки, и тогда поп вовек стыда не оберется, здесь знают друг друга, назавтра слух разнесется по городу из конца в конец. Подошли двое. Мужская поступь, широкая, тяжелая, и девичьи шаги, легкие, быстрые. Кто-то присел на скамейку рядом с нею; даже не глядя, Дечи догадалась, что соседка подбирает выпавшие из сумочки мелочи. Дечи почуяла табачный дух, значит, мужчина остановился позади скамейки. В воротах дома звякнул колокольчик, на улицу выскочил Ласло Кун, но так и замер у калитки, увидев под акацией на скамейке Анжу и Аннушку. Заслыша колокольчик, Аннушка повернула голову,
— Сейчас, сейчас иду, куда тебя несет! — отрывисто бросила она через плечо. У Ласло Куна ноги точно приросли к земле. Аннушка мягко тронула руку старухи и отвела ее от лица. На нее глянули широко раскрытые заплаканные глаза. — Ну, чего ты плачешь? — долетел откуда-то из дальней дали неправдоподобно знакомый голос — голос Оскара. — Кто-нибудь обидел тебя, Бабушка?
13
Колокол пробил восемь. Кати собрала со стола все пять нетронутых тарелок и унесла тушеную морковь, к еде так никто и не прикоснулся. Чашка из-под чая, которым поили старуху, осталась в спальне, и Кати прошла за ней. В это время со шлепанцами в руках из ванной появилась Жужанна. На дне чашки еще плавала бурая жижа, Кати брезгливо выплеснула остатки чая на клумбу с астрами. Потом подсела к корзине и переложила себе в передник несколько початков кукурузы. Розика до сих пор еще не ушла; она упала грудью на кухонный стол, плечи ее подрагивали, нетрудно было догадаться, что она плачет.
— Реви теперь сколько влезет, — в сердцах обрушилась на нее Кати. — Кой черт тебя дернул совать ей ложку, если она даже и не вспомнила о ней?!
Рози не ответила, не подняла головы от стола. При чем тут ложка… До ложки ли ей было! Из кухни еще не выветрился табачный дым, а вот тут он сидел, почти рядом с нею, на скамеечке и невозмутимо попыхивал трубкой, покамест в столовой почтенные родственнички сводили счеты друг с другом, он не сказал ей ни слова, только смотрел на Розику, а той казалось, что. в кармане у нее раскаленные угли, и, не выложи она присвоенную ложку, маленький сверточек прожжет ее насквозь. Огонь в печи запалил тоже Михай, вот потому, должно, и занялся он гулко и весело, и все долгие минуты, пока он ждал Аннушку, Михай лущил кукурузу, выбирая початки из корзины у печки. Сейчас ту же работу продолжила Кати; слышно, как початки с сухим треском трутся один о другой, как выскакивают зерна и сыплются в плетенку. Если не оборачиваться назад, то можно себя убедить, что это Михай.
— Чтоб у нее руки отсохли! — ворчала Кати. — Не хватило ума закрыть жестянку из-под чая крышкой, убирай тут за всякой! Э-э, да тут и убирать-то нечего, вычистила все до остатней чаинки. Знать, крепкие чаи распивает эта барыня у себя в Пеште, на одну-то чашку вывалить все что было, чуть не с пригоршню. У нас этакого запаса хватило бы на полгода, чай пьют, только когда у кого живот заболит.
«А все нет худа без добра, хоть не придется сегодня вечером посуду мыть, — думала Кати, — к еде так никто и не притронулся. Только и заботы, что на ночь выставить морковь в погреб, а к завтрему подогреть к обеду, глядишь, одним делом меньше. Бедный Арпадик, проголодался, должно!» Кати отрезала ломоть хлеба, достала из кладовки кусок сала, выбрала яблоко показистее. Но поднос с едой пришлось обратно уносить из гостиной: Приемыша и след простыл.
