Арнольд Цвейг - Затишье
Во вторник утром на рабочем столе писаря Бертина зазвонил телефон: не может ли Бертин зайти во время обеденного перерыва к унтер-офицеру Гройлиху?
Внезапно прервались дни досуга, так приятно заполненные повествованием Бертина, и началась служебная суета. Заместитель Лихова генерал фон Тасснер и весь его штаб задвигались в различных направлениях; фон Тасснер отбыл в Литву, а офицерам штаба поручено было прощупать восточный и южный участки фронта. Ибо в Ковно обсуждался со всех сторон вопрос о новом правительстве для колоссального края «Обер-Ост», а штаб верховного главнокомандующего одновременно приказал всем штабам восточной армии лично убедиться в том, какой отклик встретил призыв Петрограда к заключению мира на разных участках фронта. Разведать положение на юге взял на себя адъютант и племянник Лихова, и не только для того, чтобы представить дяде правильный отчет о том, что, быть может, затевается за его спиной, — имея в виду соперничество между Бургдорфом и фон Тасснером, начальником транспорта и главнокомандующим пехотными войсками. В такой армии, как германская кайзеровская, сочетавшей самые противоречивые политические течения, невозможно было оставить без всякого наблюдения кипевшую там борьбу за власть, интриги и происки, вызванные погоней за чинами, окладами и предметом тщеславных мечтаний — орденами. Чего стоила одна уже непрестанная грызня между большинством рейхстага, требовавшим «разумного» мира, который пангерманская партия обзывала «безумным», и теми же пангерманцами, численно более слабыми, но на деле более могущественными защитниками победоносного мира, военными представителями которых были генерал Шиффенцан и генерал-фельдмаршал Гинденбург, опиравшиеся на всю мощь германского капитала. Однако обе группы проявили удивительное единодушие, когда встала необходимость возможно быстрее использовать поражение России и добиться перемирия и мира — стремление, горячо поддерживаемое союзниками Германии, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, и особенно откровенно — молодым императором Карлом в Вене.
Как ни странно, писарь Бертин не чувствовал в обществе унтер-офицера Гройлиха той принужденности, от которой все еще никак не мог отделаться в присутствии людей с сверкающими пуговицами и погонами. Когда он около половины второго вошел в чисто побеленный подвал, тощий Гройлих писал от руки письмо, навалившись на маленький, придвинутый к окну столик — строитель виллы Тамшинского загнал в землю подвальные помещения всего на какой-нибудь метр глубины. Сосредоточенно писавший Гройлих сделал движение большим пальцем в сторону походной койки, приглашая Бертина сесть, а сам продолжал посасывать свою трубку и царапать пером по бумаге, на которую ложились ровные, четкие строки. (Гройлиху тоже приходилось заниматься семейными делами: его пятнадцатилетняя сестра Валли, по-видимому, слишком далеко зашла в своем увлечении каким-то юным призывником с ораниенбургского военно-учебного пункта. Если она родит ребенка, то вся карьера ее брата, прусского школьного учителя, полетит вверх тормашками; и Гройлих в своем письме уговаривал ее избавиться от плода этой связи: угроза общественного бойкота перевешивала в нем любовь к детям.)
Между тем Бертин изучал карту западных провинций России и пограничных с ней областей, которую Гройлих вырезал из какой-то газеты, разметил двумя-тремя цветными карандашами и повесил на стенку над своей койкой; оккупированные нами окраинные государства были заштрихованы синим. Боже ты мой, — размышлял про себя Бертин, — и от всего этого русские готовы отказаться. Финляндия, три прибалтийские области, Польша… И Петроград будет стоять чуть ли не впритык к нашей восточной границе, не защищенный ничем, кроме русского флота, так основательно разгромленного японцами… Ленин с товарищами находится во дворце, охраняемом только Кронштадтом! Но кто охраняет Кронштадт? Ведь англичане кипят от бешенства: как это русские не желают подставлять себя под пули! А всезнайка Гройлих — чего он от меня хочет, или что он припас?
Бертин не замечал, что между ним и Гройлихом, должно быть, установилось нечто вроде передачи мыслей на расстоянии. Отложив письмо, а вместе с ним и свои домашние заботы, Гройлих вынул из ящика стола маленький плоский предмет, завернутый в белую бумагу.
— Это для тебя, приятель. Узнаешь?
Бертин развернул бумагу и остолбенел. Взгляд его беспомощно метался между вещью, лежавшей на его ладони, и человеком у окна, который уже не писал, хотя на письме еще не было адреса, а изучал через свои не очень сильные очки действие, произведенное на гостя странной посылкой. Если бы он мог слышать мысли Бертина, то прежде всего услышал бы все тот же возглас «боже ты мой» и далее: «Как это понять? Половина личного опознавательного знака, кусочек жести и на нем надпись: „Генрих Юргенс, запасный; 1/X/20“? Уж не материализовались ли мои воспоминания о Гейне Юргенсе? Или что же это, черт возьми, сунули мне в руки?»
Гройлих, по-видимому, понимал чувства Бертина.
— Вот курево, — сказал он ободряюще, открывая коробку с пайковым табаком. — И расскажи: что это за штука?
«Ни один ткач не знает, что он ткет», — думал Бертин, набивая трубку.
— Нет, уж раньше ты скажи, откуда это у тебя? Был у меня такой товарищ. Летом шестнадцатого я пытался спасти его от военного суда. Он тогда не вышел на разгрузку поезда с боеприпасами, за день — третьего по счету, и его приговорили к двум годам тюремного заключения. С отбытием наказания после войны.
— Остается сделать вывод, что война кончилась. Человек этот посылает тебе свой опознавательный знак и просит навестить, если ты еще не забыл его.
— Где он? — коротко и почти угрожающе спросил Бертин, адресуя угрозу, конечно, не Гройлиху, а неведомым силам.
— В Брест-Литовске, лежит в крепостном госпитале. Где-то под крепостью находится штрафная рота, в которую его сослали. Кто-то ему сказал, что врач его отделения доктор Вейнбергер собирается передать через шофера Корша письмо своему единоверцу, члену военного суда, нашей доброй лягушке Познанскому. Как-то врач с пациентом разболтались, и доктор упомянул о тебе, рассказал, что ты унес ноги из-под Вердена благодаря Познанскому, так как ты, мол, писатель с именем. Юргенса так и подбросило на кровати. «Он здесь? Бертин? Если бы он мог меня навестить! Ведь он-то и был моим защитником; думалось нам тогда, что после войны мы все-таки скажем свое слово. Ему будет интересно узнать, что стало с нашим Штейнбергквельским парком: ведь его весной распустили, людей перевели в Кюстрин, в наш основной батальон, и оттуда на Восток; а меня загнали в эти райские места, в штрафную роту». Поедешь к нему, старина?
— Сейчас же! — Бертин встал. — Надо только поговорить с Познанским, найти какой-нибудь служебный предлог.
— Незачем, ведь у вас все время письменная и телефонная связь со штрафной ротой.
— Верно, но сносятся лишь верхи с верхами. А тот, кто забывает о фундаменте, ни черта не смыслит в самом здании.
Унтер-офицер Гройлих посмотрел на него, высоко вздернул брови, несколько раз кивнул и сказал, вставая:
— Мне, друг, от солдат караульной роты известно, что ты парень хороший. Горемык, вроде Гриши, которых надо вызволять из лютой беды, еще великое множество — хоть отбавляй. На той стороне организуются Советы солдатских депутатов. Будь ты там, так уж, конечно, попал бы в Совет. А когда у нас дело дойдет до того же… Ну, подождем, время свое скажет.
Бертин смотрел на него, широко раскрыв глаза.
— Неужели… ты думаешь… и у нас могло бы…
— Помалкивай! — дружелюбно сказал ему Гройлих и подтолкнул его к двери.
В среду, рано поутру, штабной грузовик вместе с прочей поклажей доставил на станцию Мервинск писаря военно-полевого суда Бертина — как раз к тому поезду, который вез на родину.
С позиций под Барановичами через Брест и Варшаву множество холостых отпускников; в четверг вечером Бертин уже вернулся. Выйдя с вокзала, он плотнее запахнул шинель и, обжигаемый бесснежным морозом, зашагал по мерзлому шоссе в город, в свою теплую, светлую комнату, к горячему грогу. Когда он посмотрелся перед сном в висевшее на стене дешевое зеркальце — надо ли завтра бриться? — на него глянуло чье-то чужое лицо, осунувшееся, суровое, с плотно сжатыми губами.
На следующее утро, не успел член военного суда Познанский усесться за свой широкий письменный стол, как Бертин положил перед ним коротенькое заявление старшего врача доктора Вейнбергера: у солдата штрафной роты Г. Юргенса при исполнении обязанностей на копке картофеля для брестского гарнизона началось кровохарканье вследствие туберкулеза правого легкого, и с тех пор он лежит в своем отделении без всякой надежды на помощь. Желателен перевод в туберкулезный госпиталь в Беелице или Герберсдорфе. Ввиду этого лазарет крепости просит поддержать его ходатайство и назначить солдата штрафной роты Юргенса в ближайший воинский эшелон или санитарный поезд.
