Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— Да. То есть нет. Мы, то есть они… действительно из сумасшедшего дома, но это… бригада рабочих, не больных, конечно, нет. Бригада рабочих.
Механик прищурился на доктора, потом на нас и пошел шептаться со своим напарником, который занимался ремонтом. С минуту они разговаривали, потом второй механик окликнул доктора и спросил, кто мы такие, доктор повторил, что мы рабочая бригада, и оба механика засмеялись. По их смеху я понял, что они все-таки решили продать нам бензин, но, скорее всего, слабый, грязный, разбавленный, да и стоить он будет в два раза дороже, и от этого настроение мое никак не улучшилось. Я видел, что у всех на душе было погано. Оттого что доктор солгал, мы почувствовали себя совсем плохо, не столько из-за вранья, сколько из-за правды.
К доктору, ухмыляясь, подошел второй механик.
— Вы сказали, вам нужен супер, сэр? Отлично. А как насчет, чтобы проверить масляные фильтры и дворники? — Он был выше своего напарника и наклонялся к доктору, как будто делился с ним секретом. — Вы знаете, по данным о дорожном движении восемьдесят восемь процентов машин нуждаются в замене масляных фильтров и дворников?
Улыбка его была покрыта нагаром, оттого что много лет он снимал свечи зажигания зубами. От этой улыбки доктор смутился окончательно, а механик продолжал наклоняться над ним и ждал, когда он признает, что его загнали в угол.
— А ваша бригада обеспечена солнцезащитными очками? У нас есть отличная последняя модель.
Доктор понял, что он у них на крючке. Но только он открыл рот, собираясь сдаться и сказать: «Да, все, что угодно», как раздался характерный шуршащий звук, когда верх машины начинает сдвигаться назад и складываться. Макмерфи сражался с крышей, которая слишком медленно складывалась гармошкой, пытался сдвинуть ее быстрее, чем это делало механическое устройство, и вовсю матерился. Он бил в медленно уходящий верх, терзал его, и все видели, что он в бешенстве; изругав, измолотив и с трудом сдвинув гармошку на место, он перелез прямо через девушку и через борт, встал между доктором и механиком и, склонив голову набок, глянул прямо в закопченный рот.
— Так, Хенк, хватит, мы берем обыкновенный, как заказал доктор. Два бака. Все. Остальная мура — к черту. И берем со скидкой в три цента, потому что мы, дорогой, как никак государственная экспедиция.
Механика не так-то просто было сломить.
— Что? А мне показалось, профессор сказал, вы не пациенты?
— Слушай, Хенк, неужели не понятно? Это вежливая предосторожность, чтобы вы не сдрейфили сразу. Док не соврал бы, если бы вез обыкновенных пациентов, но мы не просто сумасшедшие, мы из отделения для психически ненормальных преступников, едем в тюрьму Сан-Квентин, где есть соответствующие условия для нашего содержания. Видишь того конопатого пацана? Теперь он выглядит так, будто сошел с обложки «Сэтердей ивнинг пост», а ведь невменяемый убийца, зарезал троих. У того, что рядом с ним, кличка пахан-псих, непредсказуем, как дикий кабан. А вон большого видишь? Индеец, киркой забил насмерть шестерых, когда попытались надуть его, покупая ондатровые шкурки. Ну-ка, Вождь, встань, дай на тебя поглядеть.
Хардинг ткнул в меня большим пальцем, и я встал. Механик прикрыл глаза от солнца, окинул меня взглядом снизу вверх и ничего не сказал.
— Компания неприятная, согласен, — сказал Макмерфи, — но это законная, запланированная, санкционированная правительством экскурсия, и нам очень даже полагается скидка, как если бы мы были из ФБР.
Механик смотрел на Макмерфи, а тот зацепил большими пальцами за карманы, откачнулся назад и окинул его насмешливым взглядом поверх своего шрама на носу. Механик повернулся, проверил, на месте ли его приятель, то есть рядом со штабелем пустых бутылок, и снова с ухмылкой глянул на Макмерфи.
— Очень крутые ребята! Ты это хочешь сказать, рыжий? А нам лучше не высовываться и делать, что говорят, так? Послушай, рыжий, а ты там за что? Покушение на жизнь президента?
— Этого, Хенк, доказать не смогли. Получил срок по глупости. Убил одного на ринге, а потом, понимаешь, понравилось.
— Так ты из тех, про кого говорят: убийцы в боксерских перчатках? Да, рыжий?
— Нет, приятель, не так. Видишь ли, не смог привыкнуть к этим подушкам. Нет. Тот бой по телевизору из дворца не передавали: я больше в подворотнях боксирую.
Механик зацепил большими пальцами карманы, передразнивая Макмерфи.
— Ты больше похож на трепача из подворотни.
— А разве я говорил, что не люблю потрепаться? Но ты лучше посмотри сюда. — Он поднес руки к лицу механика, прямо к глазам, и медленно поворачивал их ладонями и суставами. — Ты когда-нибудь видел, чтобы у человека, который только треплется, были такие пожеванные и изрезанные грабли? Видел, Хенк?
Он долго держал руки перед лицом механика и ждал, когда тот что-нибудь скажет. Механик посмотрел на руки, потом на меня, снова на руки. Когда стало ясно, что сказать ему нечего, Макмерфи пошел от него к другому, который стоял, прислонившись к холодильнику с прохладительными напитками, выдернул у него из кулака докторскую десятку и зашагал к магазину рядом с заправочной.
— Значит так, подобьете бабки за бензин и пришлете счет больнице, — крикнул он, оглядываясь. — А на эти деньги я куплю чего-нибудь перекусить ребятам. Это им вместо дворников и восьмидесятивосьмипроцентных масляных фильтров.
Когда он вернулся, все настолько расхрабрились, что, как бойцовые петухи, вовсю покрикивали на механиков: проверьте давление в запасном колесе, протрите окна, соскоблите птичий помет с капота, пожалуйста, как будто во всем, что произошло, была наша заслуга. Когда Билли не понравилось, как большой механик протер ветровое стекло, он тут же позвал его снова.
— Ты не вытер то м-м-место, где попал ж-ж-жук.
— Это не жук, — сказал тот угрюмо, соскребая пятно ногтем, — это птица.
Мартини закричал из другой машины, что это не могла быть птица.
— Если бы птица, то остались бы перья и кости.
Какой-то велосипедист остановился спросить, почему все в зеленой форме; какой-нибудь клуб? Хардинг тут же высунулся с объяснениями:
— Нет, друг мой. Мы сумасшедшие из больницы по шоссе, из психокерамической, треснутые котелки человечества. Хотите, я расшифрую картинку Роршаха для вас? Нет? Вам нужно торопиться? Ах, он уехал. Какая жалость. — Хардинг повернулся к Макмерфи. — До этого я никогда не мог себе представить, что в душевных болезнях заключен такой аспект, как могущество, могущество. Только вдумайся: чем более человек психически ненормальный, тем более могущественным он может стать. Пример — Гитлер. И красота сводит нас с ума, разве не так? Здесь есть пища для размышлений.
Билли открыл банку пива для девушки, и она привела его в такое волнение своей светлой улыбкой и «спасибо, Билли», что он начал открывать банки всем подряд.
А голуби суетились и бегали по тротуару, заложив руки за спину.
Я сидел, потягивал пиво и ощущал себя здоровым и бодрым; слышал, как пиво проходит в меня: шшшт, шшшт — вот так. Я уже забыл, что могут существовать хорошие звуки и вкусы, например, звук и вкус текущего в тебя пива. Я сделал еще один большой глоток и начал искать глазами: что еще я забыл за двадцать лет?
— Ого! — воскликнул Макмерфи, отодвинув девушку от руля и прижав ее к Билли. — Вы только посмотрите, как Большой Вождь налегает на огненную воду! — И рванул в самую гущу потока машин, а доктор сзади завизжал шинами, чтобы не отстать от нас.
Макмерфи показал нам, чего можно добиться, если иметь хоть чуть-чуть напускной храбрости и отваги, и нам казалось, что он научил нас, как этим пользоваться. Всю дорогу до побережья мы забавлялись тем, что изображали из себя храбрецов. Когда мы стояли у светофоров и люди пялились на нас и нашу зеленую форму, мы делали так же, как он: сидели прямо, уверенно, будто мы сильные и дерзкие парни, широко улыбались, смотрели им прямо в глаза, так что у них глохли моторы, слепли от солнца окна, а когда красный свет светофора сменялся зеленым, они не могли съехать с места, выведенные из душевного равновесия тем, что в каких-то трех футах от них разгуливала группа диких обезьян, а помощи поблизости не было никакой.
Так Макмерфи вел нас всех, двенадцать, к океану.
Мне кажется, Макмерфи лучше нас понимал, что наш храбрый вид был показным, потому что до сих пор ему так и не удалось нас рассмешить. Наверное, он еще не понимал, почему мы не в состоянии смеяться, но он знал, что человек не может стать по-настоящему сильным, пока не научится видеть смешную сторону. В конце концов он так старался показывать нам смешную сторону вещей, что я начал задумываться, уж не слеп ли он, раз не видит другой стороны, а может быть, он вообще не способен понять, что такое народившийся смех, задушенный еще там, глубоко внутри. Может, и остальные не понимали этого, а только чувствовали давление различных лучей и частот со всех сторон, так что вынуждены были двигаться и сгибаться влево-вправо, вперед-назад, ощущая работу Комбината, — но я-то хорошо это понимал.
