Кэтрин Портер - Корабль дураков
— Доброе утро, — приветствовали его оба по-немецки с прескверным выговором, а отец Гарса прибавил: — Очень хорошая сегодня погода.
Они медленно прошли мимо, и только тогда их слова проникли в пучину уныния, куда погрузился Левенталь. Он сделал над собой усилие и вынырнул.
— Guten Morgen[25], — безнадежно молвил он ветру и суровым волнам океана.
Поскольку на борту не было лютеранского священника, воскресное молебствие решил возглавить сам капитан. В одиннадцать часов все, кто сидел за капитанским столом, кроме доктора Шумана и фрау Шмитт, собрались в главном салоне, сюда же явились Вилибальд Графф с племянником, чета Баумгартнер с мальчиком Гансом, Глокен и семейство Лутц. Даже Вильгельм Фрейтаг, случайно оказавшийся там же, остался на молитву. Капитан самым своим капитанским голосом, будто командуя, прочитал несколько стихов из Священного писания и подобающие случаю молитвы; собравшиеся слушали, почтительно наклонив головы. Хором громко спели несколько бодрых псалмов, уверенные, оживленные голоса разносились по всему кораблю и слышны были даже в баре — там, за стойкой, буфетчик прислушивался с довольным и задумчивым лицом, кивал в такт и тихонько подпевал.
Фрау Гуттен, фрау Риттерсдорф и фрау Шмитт перешли на теневую сторону палубы и приготовились терпеливо пересидеть здесь воскресную скуку в ожидании обеда. Немного поодаль профессор Гуттен беседовал с капитаном и доктором. Говорили они вполголоса, лица у всех троих были серьезные, и женщины потеряли надежду расслышать, о чем речь; фрау Риттерсдорф принялась строчить в своей записной книжке, и фрау Гуттен, стараясь не мешать, молча, рассеянно теребила подрезанные уши Детки.
«Оказывается, у этих молодых американцев фамилии самые обыкновенные — Скотт и Браун, — мелким, аккуратным почерком записывала фрау Риттерсдорф. — Браун — фамилия немецкая, только пишется иначе, и возможно, эта молодая женщина по происхождению немка, хотя мне даже думать об этом противно. Трудно себе представить женщину, во всех отношениях столь чуждую всему немецкому. „Ангел“ и „лапочка“ — просто ласкательные имена, которыми они друг друга называют. Разумеется, это очень дурной вкус и притом сильно преувеличено, так как оба они лишены всякого обаяния. Она сухопарая, как все американки, — даже в красивых нет настоящей свежести, либо они размалеваны, как куклы, либо вот-вот поблекнут. Как мне говорили сведущие люди, это оттого, что чуть не все американки теряют невинность еще совсем девчонками и потом ведут самую беспорядочную половую жизнь. Но эта молодая женщина совсем не привлекательна; полагаю, что ей в любом возрасте не так-то просто было потерять невинность. А этот молодой человек, надо думать, ничего лучшего найти не мог и, несомненно, лучшего и не заслуживает».
Фрау Риттерсдорф засунула самопишущую ручку в специальный кармашек в переплете записной книжки и весело откинулась в шезлонге: что ж, она неплохо отплатила этой парочке за то, что они поначалу ввели ее в заблуждение.
Она повернула голову и хотела заговорить с фрау Гуттен, но тут ее внимание привлекла странная сценка: у самого борта Рибер и фрейлейн Шпекенкикер затеяли совершенно неприличную возню. На шее у Рибера болтался зеленый с белым шарф этой девицы, и она за оба конца тянула его к себе. Фрау Риттерсдорф на мгновенье подняла и щелчком открыла свою пудреницу, глянула в зеркальце. Да, эта особа делает вид, будто завязывает у Рибера под подбородком бант, но она так затянула шарф, что ему перехватило горло, он уже хватает воздух руками, вены вздулись и улыбки не разглядеть на багровом лице. А потом она ослабила петлю, и веселый мученик благодарно изображает возвращение к жизни.
Все его поведение глубоко возмутило фрау Риттерсдорф. Поддаваться заигрываньям женщины, как бы ни была она неотразима, недостойно мужчины. Куда приличней обратное, ибо высшее предназначение женщины — страдать во имя любви. Фрау Риттерсдорф затрепетала всем телом от чисто чувственного волнения — можно себе представить, что было бы, попробуй она даже в самую игривую минуту, в виде милой шутки, задушить своего Отто.
— А теперь выпьем пива! — весело закричал Рибер.
Он сунул шарф в карман, так что один конец повис хвостом, и бесстыжая парочка удалилась, провожаемая многими неодобрительными взглядами.
— Если судить только по внешним проявлениям, как часто пришлось бы думать о людях самое худшее, — с величайшей кротостью заметила фрау Риттерсдорф, обращаясь к фрау Гуттен.
Фрау Гуттен лениво повернула голову и, немного подумав, сказала снисходительно:
— Что ж, он, видимо, холостой, и она не замужем. Как знать, может быть, они подходящая пара.
— Ну, мне кажется, не очень подходящая. По-моему, всегда лучше, если мужчина выше женщины, — вставила маленькая фрау Шмитт.
Потом все три посмотрели в ту сторону, где капитан Тиле, профессор Гуттен и доктор Шуман все еще поглощены были серьезным разговором. До них было довольно далеко — и женщины дали волю языкам, не опасаясь, что их услышат: ведь мужчинам женские разговоры всегда кажутся пустячной болтовней, отличной мишенью для чисто мужского остроумия.
— Фрейлейн Шпекенкикер, как я слышала, в разводе, — сказала фрау Риттерсдорф. — Мне дали понять, что она женщина деловая, занимается дамским бельем, у нее три магазина и она всегда сохраняла девичью фамилию. Неудивительно, что у нее уже нет мужа. Может быть, этим объясняются и ее манеры, вернее сказать, отсутствие приличных манер.
— Когда я вышла замуж, я думала остаться учительницей, но мой муж и слышать об этом не хотел, — гордо, как и подобает верной жене, сказала фрау Гуттен. — Он сказал: содержать семью — дело мужа, а дело жены — создать уютный домашний очаг для них обоих. Это ее священный долг, сказал он, и пусть ничто, ничто не мешает ей этот долг исполнить. И так у нас и вышло. С тех пор и по сей день я занимаюсь только домом, ну, и еще помогаю мужу как секретарь.
Фрау Шмитт покраснела.
— А я много лет преподавала в той же школе, где муж, — сказала она. — Война подорвала его здоровье, он остался почти инвалидом. Он не мог нести полную учительскую нагрузку, ему очень важно было не переутомляться. Детей у нас не было, чем еще я могла заниматься? Домик у нас был небольшой, хозяйство скромное, оно отнимало у меня не так уж много времени. Нет, я с радостью помогала мужу, и все равно у нас был уютный домашний очаг.
Она говорила это со спокойным удовлетворением, словно бы защищалась — и только.
— Ну, тут не установишь строгих правил, все должно быть подчинено воле мужа, — сказала фрау Гуттен. — Вот я всю жизнь стараюсь поступать так, как хочется мужу. В этой дикой чужой стране жилось не так-то просто, но теперь мы наконец возвращаемся на родину. А там, наверно, все по-другому, — продолжала она, обращаясь к фрау Риттерсдорф. — Наверно, все переменилось. Мы уехали в Мексику в девятьсот двенадцатом, нам и не снилось, какая беда постигнет наше любимое отечество. К счастью, у профессора Гуттена очень слабое зрение, да еще он с юности страдал плоскостопием; о том, чтобы он пошел на фронт, не могло быть и речи…
— К счастью? — повторила фрау Риттерсдорф, высоко подняв и без того недоуменно изогнутые брови. — А мой муж, к счастью, был физически великолепен, настоящий мужчина, капитан; он три года провел на фронте, можно сказать, в самом пекле. Не раз проявлял сверхчеловеческую храбрость в бою, был награжден Железным крестом и пал на поле брани… Не правда ли, странно, что война уничтожает именно таких мужчин — храбрых, благородных, крепких и здоровых, которые могут стать неоценимыми отцами, — а для продолжения рода оставляет только неполноценных? Сколько раз я задавала себе этот вопрос все последние годы, с тех пор как осталась одна, и не нахожу ответа!
— В мире нужны не только солдаты, но и ученые, и мыслители, — кротко заметила фрау Гуттен. В таком споре ее трудно было сбить, ибо она была из тех женщин, что восхищаются достижениями разума и готовы преклоняться перед нравственным превосходством. — Но я вполне понимаю ваши чувства.
— А мой муж был и храбрый солдат, и в то же время настоящий ученый, — сказала фрау Шмитт. — Одно вовсе не исключает другого. Мой муж…
Она остановилась на полуслове, глубоко вздохнула — и этот вздох, точно насос из колодца, извлек из глубины ее души две слезинки. Лицо ее сморщилось, она слепо нашарила носовой платок.
— Все последние годы он был точно мертвый, — докончила она прерывающимся голосом. — Столько лет — точно мертвый…
Обе слушательницы наблюдали этот взрыв чувств очень хладнокровно и, пожалуй, даже с удовлетворением. Женщинам полагается плакать, каждой в свое время, у каждой для слез свои причины, свои горести. А им обеим как раз сейчас плакать не хотелось, и на плачущую они смотрели с некоторым даже неодобрением. Фрау Шмитт что-то уж очень выставляет напоказ свою скорбь, думалось им, и однако, несмотря на траурную черную вуаль, на ней еще и солидная золотая цепь с большим медальоном — по меньшей мере неуместное украшение для вдовы! Фрау Шмитт ощутила неодобрительные взгляды, скользнувшие по ее шее, и, как истинная женщина, угадала их мысли. И поднесла руку к медальону.
