Кетиль Бьёрнстад - Река

Сельма Люнге только что положила в рот кусок мяса. Она перестала жевать и выплюнула мясо на тарелку. А я еще не понял, что у истории Марианне будет продолжение.

— Ты говоришь о свободе, полученной любой ценой? — спрашивает Сельма Люнге. — О свободе, имеющей абсолютную ценность, независимо ни от чего? Для нас, католиков, это непривычная мысль.

— Да, — говорит Марианне Скууг. — Именно так. Даже когда я говорю, что косвенно, нет, фактически непосредственно, виновата в смерти Брура Скууга.

— Будь осторожна со словами, Марианне, — предупреждает ее Сельма Люнге. Я вижу, что она беспокоится за Марианне. До сих пор разговор оставался в рамках дозволенного. Но Марианне приняла решение и ставит свои условия. Неожиданно она поворачивается ко мне. Я замечаю, как ее волнует то, что она хочет сказать. Она целует меня в губы. Целует демонстративно, но не для того, чтобы подразнить Сельму и Турфинна Люнге. И даже не для того, чтобы показать, какие у нас с ней отношения. А исключительно для того, чтобы показать мне, что я для нее значу.

— Вы что… у вас и правда такие отношения? — тихо спрашивает Сельма Люнге.

Марианне игнорирует этот вопрос. Она слишком поглощена своим рассказом. Но у меня на губах следы от ее помады. А, кроме того, вкус самокрутки, пива и мяса. Разговор застопоривается. И я вдруг понимаю, что должен задать свой вопрос:

— Ты виновата в смерти Брура Скууга?

— Спасибо, — говорит Марианне, она почти благодарна мне. И опять смотрит на меня. Смотрит изучающее и как будто издалека. Словно она убедилась в том, что видит, в том, что между Сельмой Люнге и мной что-то есть. Может быть, она понимает, что Сельма Люнге лучше, чем она о ней думала. Что мне будет с ней хорошо.

— Да, я виновата в смерти Брура Скууга, — говорит Марианне. — Ведь я еще не закончила свою историю. Почему-то мне кажется, что теперь я должна это сделать.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Это касается и Сельмы тоже. Ты простишь меня, Турфинн?

— Конечно, — говорит Турфинн Люнге. Он оторвал глаза от пола и теперь смотрит прямо в глаза Марианне. Даже его волосы незаметно легли на свое место.

— Я виновата в смерти Брура Скууга, — повторяет Марианне. Она задумывается. Мы ждем. Мы уже поели. Турфинн Люнге подливает нам пива и хлебной водки. Таких бесед в моей жизни еще не было.

— Да, — продолжает Марианне Скууг. — Ты, Аксель, знаешь предысторию. А Сельма и Турфинн ее не знают, и я расскажу ее вкратце. Это может оказаться важным для вас всех, потому что о Бруре и Ане ходят всякие слухи, и я даже не знаю, правда ли это.

— Какие слухи? — спрашивает Сельма Люнге.

— Слухи о том, что Брур преступил границу дозволенного, — спокойно отвечает Марианне и смотрит ей в глаза. — Что он растлил собственную дочь. Что между отцом и дочерью были сексуальные отношения. В глазах общества это недопустимо. Но я по своей работе знаю, что такое иногда происходит, причем гораздо чаще, чем стражи закона способны это обнаружить. И хотя я жила рядом с ними, я не знаю, справедливы эти слухи или нет. Это как аборты, о которых мы недавно говорили. Трагедии случаются без свидетелей или в глубокой тьме. Два человека тоже могут заставить друг друга испытывать одиночество, понимая, что случившееся недопустимо и преступно. Тогда напавший и жертва находятся в зависимости друг от друга.

Она говорит это, обращаясь главным образом к Сельме и Турфинну Люнге. Потом снова поворачивается ко мне.

— Но даже если бы оказалось, что Брур главный виновник того, что Аня увяла у нас на глазах, не это является причиной того, что он лишил себя жизни. Вы, конечно, верите, что он понимал, что делает, что самоубийца сам себя карает. Но далеко не все мужчины в состоянии так рассуждать и действовать. Позвольте мне рассказать вам то, что случилось. Не знаю почему, но я хочу, чтобы все присутствующие здесь это узнали. Сейчас только я одна в целом мире это знаю. Раньше я была не готова рассказать эту историю. Трагедия была еще слишком свежа для меня, как говорят психиатры.

Марианне Скууг переводит дыхание.

— Мы должны вернуться в Вудсток, — говорит она. — Я ездила туда с подругой. Аксель знает, что я ездила туда, чтобы услышать Джони Митчелл. Ее песни много значат для меня. Это женский мир. Не все мужчины его понимают. И от вас я тоже не жду, чтобы вы это поняли. Но Джони Митчелл не приехала в Вудсток, как ожидалось. Сначала я была страшно разочарована. Потом это перестало быть важным. Я все равно была в женском мире. Я была там с подругой, не хочу называть ее имени, я должна поберечь ее. Она тоже врач, как и я. Умница, превосходный врач-дерматолог. Она много знает о коже. Знает, что действует на нас снаружи, а что возникает изнутри. Мы сбежали от своих мужей, от своих семей. У нас у обеих дома было не все в порядке. Ни для кого не тайна, что у нас с Бруром уже много лет не ладились отношения. Вудсток оказался сказочным переживанием и для моей подруги, и для меня. Пойдите и посмотрите этот фильм. И все равно вы не поймете, сколько там было любви.

— У нас с подругой начались любовные отношения, — продолжает Марианне, закуривая самокрутку. — Они были у нас и раньше, но прекратились, и мы не собирались их продолжать, однако все-таки возобновили. Невозможно было лежать в палатке в Вудстоке и не обнять лежащего рядом человека. На этот раз все оказалось гораздо серьезнее, потому что мы вернулись к тому, что просто прикрыли крышкой.

— Это та подруга, о которой ты мне говорила? — спрашиваю я.

— Да.

— Та, с которой ты по ночам говорила по телефону?

— Да.

Мне странно говорить с нею о таком личном в то время, как две пары глаз с удивлением смотрят на нас. Но это один из тех редких вечеров, когда открывается комната доверия.

— У вас и сейчас продолжаются эти отношения?

Она отрицательно мотает головой. Гладит меня по щеке так, как она это делает, когда нас никто не видит.

— Когда Брур застрелился, мы обе должны были сделать выбор. Можем ли мы продолжать любовные отношения при таких обстоятельствах? Может ли труп лежать в фундаменте нашего счастья? Брур оказался очень хитрым. Он понимал, что, покончив жизнь самоубийством, он разлучит нас навсегда.

— Так он застрелился из-за вас?

— Да.

Если бы она не была такой сильной в тот вечер! — думаю я. Но на Сандбюннвейен она рассказывает нам страшную историю о последних днях Брура Скууга, о том, что он случайно оказался свидетелем телефонного разговора Марианне с ее подругой. Стоит весна 1970 года. Его дочь серьезно больна. Последние месяцы были для него невыносимы. Он увез Аню в неизвестное место, каждый день боролся за ее жизнь. Он слышит, что его жена говорит своей подруге, и понимает, что они завязали любовные отношения.

— Это было во второй половине дня, — рассказывает Марианне Скууг, углубляясь в свои воспоминания. Она больше не обращается к нам, сидящим за столом. И, тем не менее, она обращается к нам. — Я помню, что цвела сирень. Мы с Бруром очень любили сирень. Аня тяжело больна. Она лежит в своей комнате. Мы по очереди ухаживаем за ней, от нее уже почти ничего не осталось. Мы еще не знаем, что она скоро умрет. Еще верим, что есть надежда. Но мы устали, мы оба очень устали. И у нас такие разные роли по отношению к дочери. Много лет я считала, что освобожусь от этого брака, когда Ане стукнет восемнадцать. Разве не странно, что человек ставит себе временные рамки, отодвигая необходимость сделать выбор, как жить дальше? Что случилось бы, если бы я ушла от Брура на два года раньше? Но в тот день я ушла от него, по крайней мере духовно. В тот день он услышал, как я говорю слова, которые не дай Бог услышать ни одному мужу от своей жены. В тот день я, ни о чем не подозревая, говорила с той женщиной, со своей коллегой, которую думала, что люблю. Я уже не помню подробностей этого разговора, но мы говорили о серьезных вещах. Я говорила ей о своей тревоге за Аню. О том, что не могу уехать из дома, пока ситуация не прояснится. Что мне нужно время, но не слишком много. Говорила, что я уверена в своем выборе. Что я больше не люблю Брура.

Она делает паузу. Снова закуривает. Мы продолжаем выпивать. Но Марианне больше не пьет.

— Когда я кладу трубку, — медленно говорит она, — я слышу звук у себя за спиной. Я оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Бруром, моим мужем, который был верен мне семнадцать лет. Никто, не испытавший этого на собственном опыте, не в силах понять, какое горе можно испытать в супружеской жизни, когда один из супругов так серьезно разочаровывает другого. В лице Брура я вижу не только недоверие. Я вижу что-то роковое. Вижу понимание. Он впервые понимает, что со мной происходит. Он впервые понимает, что я уже другая. Что я хочу уйти от него. Он стоит неподвижно, и я никогда этого не забуду. Смертельно бледный, он держится за косяк двери, и единственное, что он говорит: «Почему ты так долго скрывала это от меня?» Я не могла ему ответить. Я не знала других причин, кроме своего глупого плана: уйти от него, когда Ане исполнится восемнадцать. Он продолжает стоять у косяка двери, совершенно неподвижно. И потому, что он такой бледный, он похож на клоуна, хотя никогда раньше в связи с Бруром у меня не возникало таких ассоциаций. Он был нейрохирургом, эстетом, ценителем искусства. Он был совершенно не похож на клоуна. Но теперь, в минуту горя и правды, он выглядел, как настоящий клоун. Ему не хватало только красного носа. И даже по щеке у него катилась большая слеза, оставляя блестящий след, катилась до самой шеи. Я могла бы обнаружить этот след у него на коже даже после его смерти. «Я не хотела ранить тебя», — искренне говорю я. Помню, я хотела броситься к нему, обнять его, объясниться. Но я этого не сделала. Несмотря ни на что, это было бы ложью. Он разоблачил меня. Я лгала ему после возвращения из Вудстока, лгала ему с тех пор, как Ане исполнилось четырнадцать лет, потому что именно тогда у меня начались эти отношения с подругой. «И все-таки ранила, — сказал он. — И очень сильно». Он вышел из кабинета, и у меня не возникло чувства, что я должна бежать за ним. Я всегда его уважала. Уважала его пространство. Я думала, что он пойдет к Ане, расскажет ей эту ужасную новость. Но он этого не сделал. Он спустился на первый этаж и дальше, в подвал. Я сидела, парализованная этой неожиданной драмой, случившейся по моей вине. Прошло всего несколько минут, как я услышала выстрел. Аня закричала из своей комнаты. «Папа! Папа!» Я бросилась к ней. «Мама!» — крикнула она, лежа в кровати и протягивая ко мне руки. — «Мама, папа застрелился!» «Откуда ты знаешь?» — спросила я. Она только плакала и обнимала меня своими худыми, увядшими руками. «Знаю, мама, знаю. Он застрелился в подвале, — рыдала она. — Я знаю, что он застрелился».