Кетиль Бьёрнстад - Река

Но что было бы, если б она так и осталась внизу?

Я импровизирую, меняются мысли и настроения. Наконец я уже не думаю ни о чем постороннем. Я думаю только о «Реке». Думаю только о Марианне Скууг. Мелодия ширится, тянется вверх и вдруг сворачивает в сторону. Она не должна быть слишком светлой, думаю я. Не должна расплескаться в необязательности. Каждая нота должна быть последовательной. Должна отражать то, что я испытал, в новой форме. Марианне, думаю я. Эта мелодия расскажет о тебе.

Цвета тональностей

Да-да, у каждой тональности есть свой цвет, думаю я, сидя еще несколько минут на так называемом бетховенском стуле. Вместе звуки похожи на живопись, но что хочет выразить живописец?

Тональность до мажор — белая, как снег, как Первый концерт для фортепиано Бетховена, как кожа Катрине весной.

Ре-бемоль мажор — желтая, как трава после зимы, как волосы Марианне Скууг.

Ре минор — еще желтее. Как осенние листья.

Ми-бемоль мажор — светло-серая и прозрачная, как вода.

Ми минор — более серая, как снег в марте или как море в облачную погоду.

Фа мажор — коричневатая, как хлебное поле в августе.

Фа-диез минор — пестрая, как бабочки под дождем.

Соль мажор — синяя, как линия горизонта в солнечный день.

Ля-бемоль мажор — бледно-красная, как цвет Аниных губ.

Ля мажор — красная, как итальянский кирпичный дом или как губная помада Сельмы Люнге.

Си-бемоль минор — светло-коричневая, как песок.

Си-бемоль мажор — похожа на одуванчик.

Си минор — серо-коричневая, как стволы деревьев перед Аниным окном.

Дорога на Сандбюннвейен

Марианне обещала, что пойдет со мной на обед к Сельме Люнге. И когда настает этот день, она вся светится, я никогда не замечал этого раньше. Она излучает какое-то спокойствие. Что-то незнакомое. Что-то, что, возможно, произошло в ней и чего нельзя выразить словами. Спросить я не смею.

Могу только вымолвить, что она необыкновенно красива, когда она выходит из ванной, почти не накрашенная, но все-таки нарядная, готовая идти со мной.

— Милый мой, тебе пора носить очки.

— Мне они не нужны.

— Я ничего не знаю о твоем мире, — говорит Марианне. — Мне будет интересно встретить Сельму Люнге в ее домашней обстановке.

Я вижу, что она надела бирюзовое платье, которое подчеркивает зелень ее глаз. Странно, думаю я. Когда она так одевается, сразу возникает мысль о том, что совсем недавно она овдовела и к тому же потеряла ребенка. Наряжаться — значит приветствовать жизнь. Но когда мы с ней так поступаем, мы оба думаем о тех, кого потеряли. В особых случаях мы действительно чувствуем себя несчастными и уязвимыми. Однако сейчас мы идем на обед к двум великим личностям культурной жизни.

Она идет туда ради меня. Это меня трогает, однако у меня остается чувство, что что-то изменилось. В последнее время мы почти не виделись. Она много работала. А вечером уединялась в своем кабинете. Я слышал, что она тихо и подолгу говорила там по телефону. Несколько раз она спала в своей спальне. Иногда приходила ко мне:

— Можно мне поиграть с тобой? — говорила она своим самым практичным и будничным голосом. Но не позволяла мне ответить ей тем же. Это вселяло в меня неуверенность.

И уже очень давно мы не слушали вместе Джони Митчелл.

Мы снова идем по Мелумвейен. Мы нечасто ходим вместе этой дорогой. Наша жизнь протекает в доме Скууга. Мы могли бы пойти более коротким путем, через реку, но тогда мы бы промокли. Поэтому мы едем из Рёа на трамвае.

— Как думаешь, что ей от нас надо? — Марианне на ходу курит самокрутку. — Я имею в виду, зачем она пригласила меня?

— Сельме Люнге? Просто хочет быть любезной. Ты не согласна?

— Она знает, что мы с тобой любовники?

— Конечно, — лгу я.

— Но тогда это немного странно. Она ничего не говорила про нас?

Что-то в ее манере говорить смущает меня.

— Сказала только, что хочет тебя видеть, — говорю я и обнимаю ее за плечи.

Мы стоим перед большим мрачным домом на Сандбюннвейен. Марианне косится на дом. Гасит ногой брошенный на холодную землю окурок.

— О, Господи! — вздыхает она.

— Ты никогда здесь не была?

— Нет, — отвечает она. — Когда Аня начала брать уроки у Сельмы Люнге, она уже миновала стадию ученических вечеров. Но Сельма Люнге один раз приходила к нам. Я помню, что в основном она общалась с Бруром.

Я киваю. Марианне чувствует мое беспокойство.

— Все будет хорошо, — успокаивает она меня.

Осмелюсь ли я обнимать ее за плечи, когда нам откроют дверь? Будет ли это моя месть Сельме Люнге, хватит ли у меня смелости показать ей, что мы с Марианне любовники? Достаточно ли я силен для этого?

Я ни в чем не уверен. У меня такое чувство, будто меня лишили способности думать самостоятельно. Две зрелых опытных женщины думают за меня, определяют мою жизнь. Может, я просто ищу в них маму? Может, все так просто? Прямой, как бревно, я стою рядом с Марианне Скууг, когда нам открывают дверь. И хотя я вижу перед собой только безумное лицо Турфинна Люнге, мне хочется поклониться.

— Добрый день, добрый день, — Турфинн Люнге хихикает, как всегда, и взмахивает руками, чуть не задевая Марианне.

Я вижу, что на нем сегодня парадный костюм от Сигрюн Берг — розовато-лиловый пиджак из жесткой грубой шерсти. Самая верная отличительная черта интеллектуала в Норвегии в 1970 году. Кроме того, на нем маленький смешной оловянный значок под воротничком — признак того, что он гуманитарий, свободомыслящий пастор или служитель культуры. Как бы то ни было, а он решил украсить себя этим значком. Этот вечер должен быть необычным. От Турфинна даже пахнет старой, горьковатой туалетной водой после бритья. Но волосы по-прежнему торчат во все стороны. Он впускает нас в дом с глубоким театральным поклоном. Хитро, думаю я. Этим театральным поклоном он словно выражает нам свое презрение, но обвинить его в невежливости невозможно. Однако он не такой. С каждым разом мне все больше и больше нравится Турфинн Люнге. В мире так мало искренней неуклюжести и доброты.

— Входите, пожалуйста, — заикаясь, говорит он. — Позвольте взять ваши пальто. — Он с чрезмерной заботливостью берет нашу верхнюю одежду и вешает ее в шкаф в прихожей, словно исполняет роль лакея в старой, замшелой комедии.

А где же Сельма Люнге? — думаю я, стоя в своем смешном костюме, который купил, когда мы хоронили маму. Я давно из него вырос. Когда Марианне увидела меня в нем, она, по-моему, хотела что-то сказать, но воздержалась, словно не позволила себе войти в традиционную роль заботливой мамаши.

Мы в некоторой растерянности стоим в прихожей, как будто ждем, когда гофмаршал распахнет перед нами двери. Наконец из дверей гостиной появляется Сельма Люнге. Она тоже в бирюзовом платье. Две дамы в бирюзовых платьях. Не думаю, что Сельме Люнге понравилось, что на Марианне Скууг платье того же цвета. Женщины быстро оглядывают друг друга, отмечают все детали и только потом обмениваются рукопожатием.

— Спасибо за последнюю встречу, — говорит Сельма Люнге.

— И вам тоже, — говорит Марианне. — Мы виделись на похоронах Ани.

Я стою между двумя женщинами, играющими важную роль в моей жизни. Без них я — ничто. Турфинн Люнге смотрит на нас, словно мы некие красивые экземпляры человеческого вида.

— Пройдемте в гостиную и немного выпьем, — приглашает Сельма Люнге.

А где же дети? — думаю я. Такое впечатление, что их всегда куда-то отправляют из дома. Кошки я тоже не вижу.

— А где кошка? — спрашиваю я.

— Она в моей спальне, — отвечает Сельма Люнге. — Наша кошка не очень любит общество. Хорошо еще, что она терпит моих учеников.

Что это, она намеренно сообщает нам, что у них с Турфинном разные спальни? — думаю я.

На столике приготовлены бутылки. Виски. Джин. Коньяк «Ансбах Уральт». Тоник и содовая.

— Что будете пить? — спрашивает Сельма Люнге и вопросительно смотрит на Марианне.

— Джин с тоником, — отвечает Марианне.

— Мне то же самое, — прошу я.

— Молодые люди не должны пить водку, — замечает Сельма Люнге.

— Я почти никогда не пью водку, — говорю я.

— Мне тоже джин с тоником, — просит Турфинн Люнге.

Сельма Люнге наполняет бокалы. Я слежу за взглядом Марианне. Она осматривает комнату, но вид у нее не слишком заинтересованный.

— Это хороший рояль? — спрашивает она.

— Пусть Аксель скажет, — отвечает Сельма Люнге, словно назначает меня своим глашатаем.

— Да, — говорю я. — Очень хороший.

— Такой же, как Анин?

— За ними следят одни и те же мастера. Но мастера, делающие «Бёзендорфер», придерживаются иной философии, чем мастера, делающие «Стейнвей».

— Не будем сейчас в это углубляться, — просит Сельма Люнге.