Кетиль Бьёрнстад - Река

Она как будто понимает, что сказала лишнее, поворачивается и хочет уйти.

— Извините меня, — говорит она. — Я не думала, что меня кто-то увидит. Не знала, что дома кто-то есть. Мне просто было необходимо еще раз увидеть этот дом.

— Но почему бы вам не прийти к Марианне в гости? Она будет вам рада.

Марта Скууг трясет головой.

— Марианне не желает меня видеть, — говорит она. — Слишком многое стоит между нами. Я бы просила вас не говорить ей, что я тут была.

— Этого я вам обещать не могу, — говорю я.

А сам уже знаю, что никому не скажу об этой встрече.

Ребекка в снегу

Выпал первый снег. Тот, который еще растает. Который только завораживает. Как зимний путь он еще не годится. В эти дни ко мне приходит Ребекка, однажды утром, в середине бетховенской сонаты. Милая, верная Ребекка.

— Мне нужно было увидеть тебя, — говорит она, стоя в дверях. — Давай немного прогуляемся?

— С удовольствием.

Я надеваю зимнюю куртку и зимние сапоги. На Ребекке коричневая норковая шубка и хорошенькие розовые наушники. Как только мы выходим на дорогу, она берет меня за руку, как будто мы принадлежим друг другу на всю жизнь. Но ведь это не так.

— У тебя все в порядке? — заботливо спрашивает она. — Мне так тревожно за тебя.

— Почему?

— Из-за того, что тебя ждет, из-за этого трудного дебютного концерта. О, Аксель, я так счастлива, что я не на твоем месте!

Как только она это сказала, я чувствую себя более одиноким, но понимаю, что она права, что для тревоги есть причины. Не знаю, почему. Однако это так. Но я не могу рассказать об этом Ребекке.

— Все пройдет отлично, — говорю я, чтобы утешить ее.

— Да, надеюсь, так и будет, — взволнованно говорит она. — Тогда ты сможешь все это бросить, и остаток жизни мы сможем потратить на заботу друг о друге.

— Но у тебя есть Кристиан, — напоминаю я ей.

— А у тебя Марианне Скууг. И это два тяжелых случая. Поэтому мы и нужны друг другу, а то кто же будет заботиться о нас?

— У тебя трудности с Кристианом?

Она смотрит на меня, глаза у нее пронзительно голубые. Мы идем по Мелумвейен к дамбе в Грини. Идем по сказочному миру. Нас мог бы изобразить Карл Ларссон. В такие минуты я не могу понять, почему мы с Ребеккой не одно целое.

— Он такой требовательный, — говорит она. — Мы счастливы. Но он до безумия ревнив. И старается все время контролировать наше счастье.

— Это как? — спрашиваю я. Мы проходим мимо водопада, где мама окончила свои дни. Я кошусь на него, но ни о чем таком не думаю.

— Он может неожиданно появиться на моих лекциях, поджидать меня возле «Фредерикке» — столовой в университете — или перед погребком в Ауле. Кроме того, он желает заниматься со мной любовью в самых неподходящих для этого местах. Знаешь, например, где мы этим занимались?

— Нет.

— В примерочной у «Стеена & Стрёма».[11] И это совсем не смешно.

Я с пониманием пожимаю ей руку.

— Что я должен тебе сказать?

— Что угодно. Ведь ты мой друг.

— Могу сказать, что меня возбуждает, когда ты так говоришь.

Она щиплет меня за руку.

— Значит, в этом есть смысл. Я до сих пор не могу понять, почему мы не оказались вместе. И ты сейчас живешь с очень сексуальной женщиной.

— Ты имеешь в виду Марианне Скууг?

— Перестань, пожалуйста, всегда называть ее по фамилии. Почему ты это делаешь? Потому что она намного старше тебя? Когда вы едите на кухне, ты тоже называешь ее Марианне Скууг?

— Нет, — смеюсь я. — Тогда я зову ее просто Марианне.

— И она постоянно ищет твоей близости? Я знаю. Это видно по ней. Свободная, моложавая, хиппи-доктор, которая даже ездила на фестиваль в Вудсток. Это все звучит привлекательно, но я по-прежнему считаю, что она не лучший вариант для тебя. У нее слишком большое прошлое. Даже у меня его не столько. О, Аксель, тебе хорошо?

Она поворачивается ко мне. Мы стоим на мосту через Люсакерельву. Я думаю, что на каждом берегу у меня есть по женщине, но только Ребекка стоит посередине моста вместе со мной. Мне хочется поцеловать ее. Я наклоняюсь к ней.

— Мы не должны этого делать, — строго говорит она и прижимает палец к моим губам. — Мы в таком возрасте, когда от нас требуется особенная сдержанность.

— Ты уверена?

— Да, — она кивает. — Но мне необходимо тебя видеть. Часто.

Я размышляю, не рассказать ли ей о приходе Марты Скууг, о том, что я беспокоюсь за Марианне, но молчу.

— Мне тоже необходимо видеть тебя, — говорю я.

— Знаешь, где еще он занимался со мной любовью? — спрашивает она, сбитая с толку.

— Нет.

— В фойе для артистов в Ауле.

— Зачем ему это?

— Он хочет обладать мною во всех местах, которые были для меня важны.

— Бедный человек. Тогда у него много забот.

— Да. Вначале это было занятно. Но теперь начинает надоедать.

— Когда-нибудь ему придется заняться с тобой любовью на сцене в Ауле. Под «Солнцем» Мунка.

— Не болтай!

Тем не менее я представляю себе эту сцену и чувствую томление внизу живота.

— Не заставляй меня ревновать, — прошу я.

— У тебя были все возможности, — отвечает она.

Река

Теперь у меня есть два мира, на каждом берегу реки. На одном берегу — мир Марианне Скууг. В Рёа, на берегу Люсакерэльвы. Красивый, опасный мир, который дает мне чувство свободы. Другой мир принадлежит Сельме Люнге. Он требовательный, утомительный и обязывающий. Я чувствую себя слишком молодым для обоих этих миров, но не могу жить без них. Я не в силах рассказать Марианне о встрече с ее бывшей свекровью. Боюсь поцарапать лак, повредить глянец, которым Марианне покрыла себя. Она даже призналась, что нуждается в этом, чтобы иметь силы жить дальше. Ребекка пытается что-то сказать мне. Сельма Люнге пытается что-то сказать мне. Марианне Скууг пытается что-то сказать мне. Даже Шуберт пытается что-то мне сказать. Как понять, что я должен выбрать?

Раздумывая об этом, я спускаюсь к реке. Стою на берегу. Снег постепенно тает. Для зимы еще слишком рано.

И вдруг я слышу ритм.

Он приходит с водой. Создается камнями. Этот ритм понравился бы Марианне Скууг, думаю я.

Я пытаюсь запомнить его. Одновременно я должен запомнить звук текущей воды. Никто не умел так передавать звук текущей воды, как Равель. Но я слышу что-то другое. Это определенная река. Люсакерэльва. Она пытается что-то мне сказать. И в своем юношеском самомнении я бегу в дом Скууга, запираю за собой дверь и бросаюсь к роялю. Первый раз в жизни я играю свободно, сам выбираю, как сказал Шуберт, ноты, их связь и последовательность. Я играю в соль мажоре. Это простая тональность, почти вульгарная. Но пианисту она дает много возможностей, потому что обладает особым светом. Это понимал Бетховен. Его Четвертый концерт для фортепиано обладает поэзией, которую прекрасно передает тональность соль мажор. Но чего, собственно, я хочу? Вообразил себя Шубертом? Собираюсь написать менуэт? Нет, у меня появляются квинты, трезвучия, ноны. Потом малая секунда, как говорится на языке музыкантов. Фа-диез, создающий нерв, ледяная игла, пронзающая мелодию. Но ведь это Джони Митчелл, думаю я, это ее настроение, свободная открытая манера. Интервалы раскрываются. Со времен Шуберта что-то изменилось. Но разве Шуберт не сказал в одном из снов, что Джони Митчелл ему нравится?

Я ощупью продвигаюсь дальше. Меня трясет от внезапного счастья. Или от ужаса? Маленькая мелодия начинает обретать форму. Она не особенно фантастична. В ней можно узнать много поп-мелодий. И, тем не менее, это моя мелодия. И естественно, даже банально, что, сочиняя ее, я думаю о Марианне. Наконец я беру нотную бумагу, которая была у Ани. Мне вдруг становится важно запомнить то, что я сочинил, записать это. Современная музыка не нуждается в рекомендациях. Это песни, с которыми меня познакомила Марианне Скууг — «The Only Living Boy in New York», «I Think I Understand», «Both Sides Now». Я заимствую из всех. И вместе с тем появляется четвертая мелодия. Мне кажется, что она не похожа на них. Она — моя, только моя. Крохотное музыкальное произведение. Очень безыскусное. И я уже знаю, что назову его «Река». Я позволяю себе сыграть его несколько раз. И каждый раз что-то в нем изменяю, импровизирую все более смело. Не знаю, почему я в это время думаю о Марте Аргерич. Может быть, чтобы напомнить себе, что юность уже кончилась, что время поджимает и надо найти собственный голос. Марте Аргерич было восемь лет, когда она дебютировала. В шестнадцать лет она победила на конкурсе в Женеве и на конкурсе Бузони. Мир был открыт перед ней. В восемнадцать лет она записала «Токкату» Прокофьева и шесть венгерских рапсодий Листа. Уже тогда она была ни на кого не похожа. Потом наступил кризис. В двадцать один год у нее началась тяжелая депрессия, она уехала в Нью-Йорк и, по ее словам, ничего не делала. Что произошло в те годы? О чем она думала? Что вывело ее из кризиса? Потому что она вернулась к музыке и записала в 1965 году поразительную пластинку с Шопеном, Брамсом, Равелем, Прокофьевым и Листом. После это она двигалась по нарастающей.