Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Бланшар, — прошептал он.
Ответа не было. Он немного подождал и снова прошептал:
— Ты спишь?
Бланшар не ответил. Шарль вздохнул и удовлетворенно расслабился, он полностью вытянулся, не сводя глаз с зеркала. Он спит, он уже спит; когда Филипп зашел в кафе, он едва держался на ногах; он опустился на скамейку, но глаза его были сонными, они говорили: «Вы со мной не справитесь!» С очень злым видом он заказал кофе, такой вид бывает у тех, кто принимает официантов за возможных врагов; обычно это совсем молодые: юнцы думают, что жизнь — сплошная борьба, они это вычитали в книжках, и, попав в кафе, заказывают какой-нибудь гранатовый напиток и смотрят при этом так, что бросает в дрожь.
— Один кофе и два китайских чая, и отнесите это на террасу, — распорядился Филипп.
Она нажала на кнопку и повернула рукоятку. Феликс подмигнул ей и показал на спящего миниатюрного юношу. Это была не борьба, это болото, как только делаешь движение, то погружаешься в трясину, но они это сразу не осознают, в первые годы они много перемещаются, а фактически увязают. Когда-то я поступала так же, но теперь постарела, я сохраняю спокойствие, прижав руки к телу, я не двигаюсь, в моем возрасте главное — оставаться на поверхности. Он спал, открыв рот, его челюсть отвисла, он был некрасив, красные опухшие веки, красный нос делали его похожим на барана. Я сразу догадалась, когда увидела, как он слепо входил в пустой зал, снаружи было солнце, а на террасе — клиенты, я подумала: «Ему нужно написать письмо, а может, он ждет женщину, но скорее всего, с ним что-то случилось». Он поднял длинную бледную руку, отогнал, не открывая глаз, несуществующих мух. Горести преследовали его и во сне; неприятности следуют за человеком везде; я сидела тогда на скамье, смотрела на рельсы и на туннель, где-то пела птица, а я была беременна, и меня выгнали, я все глаза выплакала, в сумочке не было ни гроша, только билет, я уснула, и мне приснилось, что меня убивают, тащат куда-то за волосы, называют потаскухой, потом пришел поезд, и я в него села. Я уговариваю себя, что он получит пособие, он — старый рабочий, инвалид, нельзя ему в пособии отказать, но они постараются отвязаться от него, ведь они так жестоки; а я, я старая, я больше не барахтаюсь, я просто размышляю. Он одет, как молодой барчук, у него, конечно, есть мама, которая следит за его одеждой, но туфли его белы от пыли; что он делал? Куда ходил? У молодых бурлит кровь, если бы он мне сказал: «Выдай меня, я убил отца и мать», — ведь может быть и такое; возможно, он убил старуху, женщину вроде меня, они его, конечно, арестуют, вот увидите, он не в силах сопротивляться; возможно, они придут за ним сюда, и «Матен» опубликует его фотографию, многие увидят овджгительное лицо хулигана, совсем непохожее, и всегда кто-нибудь скажет: «По лицу видно, что он на такое способен»; что ж» а я говорю: чтобы их осудить, не нужно их видеть вблизи, потому что, когда смотришь, как они с каждым днем мало-помалу погружаются, думаешь, что спасение невозможно и что в конце концов, все придет к одному: пить кофе с молоком на террасе, или скопить деньжат, чтобы купить себе дом, или убить свою мать. Зазвонил телефон, она вздрогнула.
— Алло? — отозвалась она.
— Я хотел бы поговорить с мадам Кузен.
— Это я, — сказала она. — Ну что?
— Они мне отказали, — сказал Жвшш.
— Что? — переспросила она. — Что там?
— Мне отказали.
— Но этого не может быть!
— Мне отказали.
— Во инвалиду, старому рабочему… что они тебе сказали?
— Что я не имею права.
— Как же так? — сказала она. — Как же так?
— До вечера, — сказал Жкнкк
Она повесила трубку. Они ему отказали. Инвалиду, старому рабочему сказали, что он не имеет Прага. «Теперь я буду портить себе кровь», — подумала она. Молодой человек храпел, у него был глупый и поучительный вид. Феликс юпыел, неся на подносе два китайских чая и черный кофе. Он толкнул дверь и вошло солнце, над спящим блеснуло зеркало, затем дверь закрылась, зеркало угасло, они остались одни. «Что он сделал? Где он ходил? Что у него в чемодане? Теперь он заплатит за все: в течение двадцати лет, тридцати лет, если только его не убьют на войне, бедняга, у него призывной возраст. Он спит, он посапывает, у него неприятности, на террасе люди говорят о войне, у моего мужа не будет пособия. Бедные мы, бедные!»
— Питто! — крикнул молодой человек.
Он внезапно проснулся; секунду-другую он смотрел на нее красными глазами, открыв рот, потом щелкнул челюстями, прикусил губы, у него был сметливый к недобрый вид.
— Официант!
Феликс не слышал; она видела его на террасе: он сновал туда-сюда, брал заказы. Молодой человек, потеряв уверенность, хлопнул по мрамору, вертя головой с загнанным видом. Ей стало его жалко.
— Двадцать су, — сказала она ему с высоты кассы.
Он метнул на нее взгляд, полный ненависти, швырнул пять франков на стол, взял чемодан и, хромая, ушел. Зеркало заблестело, порыв криков и жары прорвался в зал, потом наступило одиночество. Она смотрела на столы, на зеркала, на дверь, на все эти такие знакомые предметы, которые не могли больше удержать ее мысль. «Начинаешь, — подумала ста, — сейчас начну портить себе кровь».
Он был обрызган светом. Кто-то направил на него сбоку карманный фонарик. Он навернул голову и чертыхнулся. Фонарик парил на уровне земли, Шарль заморгал. Фонарик светил спокойно и неумолимо, это было неприятно.
— Что такое? — спросил он.
— Да, это он, — сказал певучий голос.
Женщина. Продолговатый сверток справа от меня — это женщина. На миг он почувствовал удовлетворение, потом с гневом подумал, что она осветила его, как предмет: «Она провела по мне лучом, как будто я просто стена». Он сухо проронил:
— Я вас не знаю.
— Мы часто встречались, — сказала она.
Фонарик погас. Шарль остался ослепленным, фиолетовые круги вращались у него перед глазами.
— Я вас не вижу.
— А я вас вижу, — сказала она. — Даже без фонарика. Голос был молодой и красивый, но Шарль не доверял ему. Он повторил:
— Я вас не вижу, вы меня ослепили.
— А я вижу в темноте, — гордо сказала она.
— Вы что, альбинос? Она засмеялась.
— Альбинос? У меня не красные глаза и не белые волосы, если вы это имеете в виду.
У нее был резко выраженный акцент, придававший всем ее фразам вопросительную интонацию.
— Кто вы?
— А вот угадайте, — сказала она. — Это не очень трудно: еще позавчера вы меня встретили, и у вас был такой ненавидящий взгляд.
— Ненавидящий? Но я никого не ненавижу.
— Еще как ненавидите, — сказала она. — Я думаю, что вы ненавидите всех.
— Погодите! У вас есть шуба? Она снова засмеялась.
— Протяните руку, — сказала она. — Потрогайте.
Он протянул руку и прикоснулся к большой бесформенной массе. Это был мех. Под мехом, безусловно, было одеяло, затем свертки с одеждой, а потом белое мягкое тело, улитка в своей раковине. Как ей должно быть жарко! Он немного погладил мех и ощутил тяжелый теплый аромат. Вот чем еще тут пахло. Он гладил мех против шерсти и был доволен.
— Вы блондинка, — победоносно сказал он, — и у вас золотые серьги.
Она засмеялась, и фонарик снова зажегся. Но на этот раз она его повернула на собственное лицо; покачивание поезда колебало фонарик в ее руке; свет поднимался от груди ко лбу, скользил по накрашенным губам, золотил легкий светлый пушок в уголках губ, обрисовывал розовые ноздри. Загнутые черные ресницы маленькими лапками торчали над утолщенными веками; они казались двумя перевернутыми на спину насекомыми. Женщина была блондинкой: ее волосы пенились легким облачком вокруг головы. У него екнуло сердце. Он подумал: «Она красива», и резко отдернул руку.
— Теперь я вас узнал. С вами всегда был старый господин — он толкал вашу коляску; вы проезжали, ни на кого не глядя.
— Я вас прекрасно разглядела сквозь ресницы.
Она приподняла голову, и он окончательно ее узнал.
— Я никогда не подумал бы, что вы можете на меня смотреть, — сказал он. — По сравнению с нами у вас был вид очень состоятельной дамы; я думал, что вы из пансиона «Бокер».
— Нет, — сказала она. — Я была в «Мон Шале».
— Я не ожидал встретить вас в вагоне для скота. Свет погас.
— Я очень бедна, — сказала она.
Он протянул руку и мягко нажал на мех:
— А это?
Она засмеялась.
— Это все, что у меня осталось.
Она вернулась в тень. Большой сверток, бесформенный и темный. Но его взгляд все еще хранил ее облик. Он сложил обе руки на животе и стал глазеть в потолок. Бланшар тихо храпел; больные начали переговариваться между собой, по двое, по трое; поезд со стоном мчался в пространство. Она была бедной и больной, ее одевали и раздевали, точно куклу. И она была красива. Она пела в мюзик-холле, сквозь длинные ресницы она смотрела на него и желала с ним познакомиться: ему казалось, будто его снова поставили на ноги.