Марк Леви - Те слова, что мы не сказали друг другу
— Судя по всему, дела у тебя незавидные, — сказал он, вставая ей навстречу.
Джулия бессильно упала в кресло:
— Скажи лучше, что совсем скверные. Кнапп соврал только наполовину.
— Ты видела Томаса?
— В аэропорту, он прилетел из Рима… вместе со своей женой.
— Вы с ним говорили?
— Он меня не заметил. Энтони подозвал официанта.
— Хочешь выпить чего-нибудь?
— Я хочу вернуться домой.
— У них были обручальные кольца?
— Она обнимала его за талию; не могла же я потребовать у них свидетельство о браке!
— Хочу напомнить, что всего несколько дней назад тебя, кажется, тоже кто-то обнимал за талию. Правда, я не мог видеть, кто именно, поскольку это происходило на моих похоронах… хотя, с другой стороны, частично я там присутствовал… Уж извини, но меня смех разбирает, когда я так говорю.
— Не нахожу ничего смешного. В тот день мы с Адамом должны были пожениться. Ну да ладно! Завтра это бессмысленное путешествие закончится, так что все к лучшему. Кнапп был прав — у меня нет никакого права вторгаться в его жизнь.
— Но может быть, ты имеешь право на второй шанс?
— Для кого — для него, для тебя или для меня? Нет, это было эгоистическое решение, изначально обреченное на неудачу.
— Что же ты намерена делать?
— Собрать чемодан и лечь спать.
— Я имею в виду — после нашего возвращения.
— Подвести черту, попытаться склеить разбитые горшки, все забыть и жить так, как жила до этого; на сей раз у меня нет другого выбора.
— Неправда, есть: ты можешь выбрать другой путь — пойти до конца, чтобы полностью прояснить ситуацию.
— Это ты будешь давать мне уроки любви? Энтони пристально взглянул на дочь и подвинул ближе свое кресло:
— Ты помнишь, что делала почти каждую ночь, когда была маленькой, — я хочу сказать, до того, как тебя одолевал сон?
— Читала под одеялом при свете фонарика.
— А почему ты не зажигала верхний свет в комнате?
— Чтобы ты думал, что я сплю, в то время как я тайком глотала книжки…
— И ты никогда не задавалась вопросом: что за волшебный у тебя фонарик?
— Н-нет… а почему я должна была?..
— Погас ли твой фонарик хоть один раз за все те годы?
— Нет, — озадаченно произнесла Джулия.
— А ведь тебе никогда не приходилось менять в нем батарейки… Джулия, милая моя Джулия, да что ты знаешь о любви — ведь ты всегда любила лишь тех, кто служил лестным зеркалом для тебя самой. Посмотри мне в глаза и расскажи всю правду о своей свадьбе, о своих планах на будущее; поклянись, что, кроме этого неожиданного путешествия, ничто не способно омрачить твою любовь к Адаму. Что ты знаешь о чувствах Томаса, о том, чем он сейчас живет? Можешь ли сказать, как повернется твоя собственная жизнь? Нет, не можешь, но ты устроила трагедию из того, что какая-то женщина обнимала его за талию. Хочешь, поговорим с тобой совсем уж откровенно, и я задам тебе один вопрос, а ты обещай ответить на него предельно искренне. Сколько времени длился самый долгий из твоих романов? Я имею в виду не Томаса и не платонические привязанности, а реальный опыт. Два, три, четыре года или, может быть, целых пять? Впрочем, не будем мелочиться — принято считать, что любовь длится семь лет. Ну, будь же честной и скажи мне правду: смогла бы ты в течение семи лет отдавать себя кому-нибудь безраздельно, беззаветно, бесстрашно, не питая сомнений и ясно сознавая при этом, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, забудет почти все, что вы пережили вместе с ним? Смиришься ли с тем, что твоя преданность, твоя любовь и заботы сотрутся в его памяти и что природа, которая не терпит пустоты, однажды заменит эту амнезию на упреки и сожаления? И зная, что это неизбежно, найдешь ли ты в себе силы вставать среди ночи, если твой любимый захочет пить, если ему попросту приснится страшный сон? Захочется ли тебе каждое утро готовить ему завтрак, стараться заполнить его дни, развлекать его, читать какие-нибудь истории или петь песни, когда он заскучает, выходить с ним на прогулки, когда ему захочется подышать воздухом, пусть даже в лютую стужу, а потом, к вечеру, преодолев собственную усталость, приходить к нему и садиться в ногах постели, чтобы разгонять его страхи и беседовать с ним о будущем, в котором тебе наверняка уже не найдется места? Если на каждый из этих вопросов ты ответишь «да», тогда прости меня за то, что я неверно судил о тебе; тогда ты действительно знаешь, что такое настоящая любовь.
— Ты говорил это, думая о маме?
— Нет, моя дорогая, я думал о тебе. Любовь, которую я только что описал, это любовь отца или матери к своим детям. Сколько дней и ночей мы неотрывно следим за каждым вашим шагом, ограждая от малейшей грозящей вам опасности, любуясь вами, помогая расти, осушая ваши слезы и развлекая вас; сколько километров в парках зимой и на пляжах летом пробегаем мы вместе с вами, сколько слов повторяем несчетное число раз, сколько времени посвящаем вам! И однако, несмотря на все это… с какого возраста вы начинаете впервые осознавать себя?
Понимаешь ли ты, как сильно нужно любить, чтобы научиться жить только для вас, зная, что вы все равно забудете свои первые детские годы, что во взрослом возрасте будете страдать оттого, что мы где-то допустили промах, что неизбежно настанет день, когда вы покинете нас, гордясь отвоеванной свободой?!
Ты упрекала меня в частых отлучках. А знаешь ли ты, как горько у нас на душе в тот день, когда дети уходят из дома? Измеряла ли когда-нибудь всю глубину этой потери? Я расскажу тебе, что с нами тогда происходит: стоишь как последний дурак на пороге, глядя вам вслед и убеждая себя, что нужно радоваться этому неизбежному порыву к свободе, этой беззаботной жажде независимости, которая гонит вас прочь из дома, а у нас отнимает нашу кровь и плоть. И когда за вами захлопывается дверь, для нас наступает совсем другая жизнь: нужно суметь заполнить чем-нибудь опустевшие комнаты, отучиться ловить звуки ваших шагов, забыть про утешающее поскрипывание ступенек, по которым вы прежде крались наверх, вернувшись за полночь, после чего можно было наконец спокойно уснуть, а не терзаться бессонницей, как терзаемся мы после вашего ухода, зная, что вы больше не вернетесь. Но главное заключается в том, Джулия, дорогая, что ни один отец, ни одна мать еще не снискали себе ни славы, ни выгоды от привязанности к детям, ибо настоящая любовь бескорыстна и безоглядна — мы любим просто потому, что любим. Ты никогда не простишь мне того, что я разлучил тебя с Томасом, и теперь я в последний раз прошу прощения за то, что не отдал тебе его письмо.
Энтони поднял руку, подзывая официанта, чтобы тот принес ему воды. На лбу у него выступили капли пота, он вынул платок из кармана.
— Я прошу у тебя прощения, — твердил он, не опуская руки, — я прошу у тебя прощения… прошу у тебя прощения… прошу прощения…
— Что я тобой? — с тревогой спросила Джулия.
— Я прошу у тебя прощения, — повторил Энтони еще три раза подряд.
— Папа!
— Я прошу у тебя прощения… я прошу…
Он встал, пошатнулся и упал обратно в кресло.
Джулия позвала на помощь официанта, но Энтони жестом дал ей понять, что это излишне.
— Где мы? — спросил он, бессмысленно озираясь.
— В Берлине, в баре отеля!
— А что у нас сейчас? Какой сегодня день? И почему я здесь?
— Ради бога, замолчи! — испуганно взмолилась Джулия. — Сегодня пятница, мы вместе совершили это путешествие. Четыре дня назад мы покинули Нью-Йорк, чтобы найти Томаса, ты помнишь? И все из-за того дурацкого рисунка, который я увидела на набережной Монреаля. Ты мне его подарил, а потом решил поехать сюда, неужели ты забыл? Ты просто утомился, тебе нужно экономить свои батарейки; я знаю, что это глупо, но ты ведь сам мне так объяснял. Ты хотел говорить со мной обо всем, а вышло так, что мы говорили только обо мне. Ты должен все вспомнить, ведь у нас остается два дня, всего два дня, только для нас с тобой, чтобы мы могли сказать друг другу все, чего не досказали. Я хочу снова научиться всему, что забыла, хочу снова услышать истории, которые ты мне рассказывал. Например, ту историю про летчика, которому пришлось посадить самолет в джунглях на берегах Амазонки, потому что у него кончилось горючее, а потом он заблудился, но ему встретилась выдра, и она показала ему дорогу. Я даже помню цвет ее шкурки — она была голубая, того особого голубого цвета, который только ты один мог описать так ярко, во всем богатстве красок.
И Джулия, поддерживая отца под локоть, довела его до номера.
— Ты плохо выглядишь; ну-ка, ложись и поспи, завтра будешь чувствовать себя бодрее.
Но Энтони отказался ложиться в постель, объявив, что в кресле у окна ему будет гораздо удобней.
— Вот видишь, — сказал он, садясь, — странная штука эта любовь: ясно понимаешь, что лучше отказаться от нее из боязни страданий, из боязни быть брошенным в один прекрасный день. Однако же мы любим жизнь, хотя знаем, что и она однажды нас покинет.
