Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Качур Катя
Я тупил. Эпоха, казалось, бредила.
– А еще его сын сказал, что до момента великого перевоплощения остались считаные дни…
– Перевоплощение кого? Во что?
– Увидишь. Ты точно увидишь это первым.
На кладбище спустились сумерки. Опавшие кусты сирени, так будоражившие меня весной, уродливо растопырились голыми пальцами. К ночи подмораживало, лужи стекленели под тонким льдом, как в застывшем холодце, фиксируя желто-бурые листья. Мелкий вечерний дождь постепенно превращался в белую крошку. Я сильно тосковал в такие дни. Кто бы мог подумать, что нас, бестелесных, так же мучили по ночам холода, как и тех, кто обладал скелетом и плотью. Мои сердечники в клинике часто жаловались: выворачивает суставы в дождь, ноют швы, болит позвоночник… Меня деформировало словно замерзающую лужу, сжимало в тисках, ломало по контуру. Протоны рубились с электронами в моих разреженных атомах, как ангелы с демонами в фильмах про апокалипсис. К моим очертаниям жалась маленькая Настенька, переносившая осень совсем уж тяжело. Она хныкала, терлась вокруг замерзшей кошкой и просила рассказать теплую сказку. Я лепил ей всякий вздор, сказок знал мало. Детство моих пацанов прошло мимо, я не вылезал из операционной. Мятущаяся Эпоха сносила Настеньку вихрем. Малышка кричала, дремавший Саня матерился, гнойная бубонная шобола из других столетий скрипела и костерила старуху, не дающую покоя всему кладбищу. Вдруг на тропинке, ведущей к моей могиле, появилась шаткая фигура. Мы все очнулись и уставились вниз, пытаясь сквозь снежную морось разглядеть ночного гостя. Расхристанный, с рюкзаком через плечо и пакетом из дьюти-фри в руке, к моему захоронению шел Илюша.
– Почему ты без шапки? – возмутился я. – Простудишься, будешь валяться с температурой!
– Застегни куртку, Шалушик, – пуще прежнего заметалась Эпоха, – смотри-ка, у него одна футболка внутри!
– Эй, хирург, видишь, какой он бледный? – захрипел Саня.
– Носогубный треугольник посинел, одышка, предынфарктное состояние, – я присматривался к брату и не мог понять, какого черта ему здесь нужно.
– Дядя, иди домой, иди в тепло! – надорванно кричала Настенька.
Но Илюша не слышал. В отличие от крематория, где он еще способен был воспринимать мою речь, могильник четко разделял наши пространственные пласты. От возни мертвецов лишь сильнее завывал ветер и злее шептались верхушки деревьев. Брат сел прямо на гранитную плиту возле моего памятника, достал из пакета две баклажки текилы и запечатанный набор бокалов для коньяка. Раскупорил бутылку, разорвал упаковку, пустив бумагу и целлофан по ветру. Разлил в два стакана бесцветное содержимое и, озарив мое лицо на камне щелчком зажигалки, затянулся «Ротмансом».
– Ну что, Р-родик, выпьем? – Он поднес наполненный бокал к моему гранитному носу.
– Что случилось, братан? – Я был взволнован и беззвучен, как телевизор со сломанным тумблером.
– Ты не м-мой брат, а я не т-твой, д-дружище. – Илюша опрокинул двести грамм залпом себе в рот: – Вот т-такая дик-кая история.
– Что он несет? – обратился я к Эпохе. – Ему нельзя пить, у него же сердце остановится!
Эпоха уплотнилась в старуху и нервно грызла ногти на своих отвратительных пальцах.
– Более т-того, твоя мать – не м-моя мать, – Илюша вновь налил бокал до краев.
– Хорош лепить горбатого, – орал я, – ты умом тронулся?
– И у нас не м-могло быть одной к-крови. – Очередная порция текилы отправилась в Илюшин желудок.
Эпоха всхлипывала и дрожала. Саня тоже сформировался в человеческую оболочку и вопросительно смотрел то на нее, то на меня.
– Я тебе н-никто, п-понял?!! – Илюшин крик спугнул заснувших на ветках сирени ворон, их крылья исчеркали серебряный воздух.
– Нервный срыв, может, с Ленкой расстался? – не унимался я.
– Заткнись, – коротко осекла меня старуха.
– Ты зря с-спасал м-меня, я – в-выродок! – Бокал, предназначенный мне, полетел в каменное лицо на памятнике и, ударившись о переносицу, рассыпался миллиардом мельчайших частиц. – Я в-выродок Эп-похи!!! Той бабки, к-которая вык-крала м-меня в д-детстве! Это он-а меня р-родила!!! – Илюша, срывая горло, перекрывал шум деревьев и рев сигнализации на машине, припаркованной у кладбища.
– Это правда? – оторопел Саня, дернув Эпоху за рукав.
– Правда, – рявкнула бабка. – Оставьте меня в покое.
– Че за хрень! – не унимался я. – Эпоха, останови его! Он выжрал целую бутылку! Он сейчас умрет!
Весь Пятницкий могильник восстал и склонился над Илюшей, словно зрители в средневековом амфитеатре. Тот уже скинул куртку, сорвал зубами алюминиевую закатку со второй бутылки и начал хлестать из горла.
– Я н-никтоооооо! Я уб-бил собствен-ную мать! Я лишил н-нормальной ж-жизни твоих р-родит-телей, Родькаааааа! Меня не должно б-быть на эт-той Землееее!
– Надень куртку, идиот, – рыдал я, – мне все равно, кто тебя родил, хоть сам дьявол, ты мой единственный брат!!!
Эпоха закрыла руками лицо и тряслась всеми своими рваными тряпками, Санино сердце колотилось, дергая коронарные сосуды, как пустое брошенное гнездо на гнилой ветке. Настенька еще крепче прижалась ко мне и тихо причитала:
– Дядя, не надо, дядя, не делай этого…
Над городом поднялся неистовый ураган, остатки листьев смешались с первым снегом и хищно клубились по раскрошенному асфальту. Пластиковые стаканчики, мятые коробки из-под сигарет, брошенные бычки взвивались смерчевыми вихрями. Вороны драли глотку, будто хотели разнести в щепки свои клювы. Илюша допил бутылку до дна, в бешенстве разбил ее о мою гранитную голову и как-то неожиданно тихо осел на ледяную плиту, прижав ухо к плечу.
– Резкая боль в челюсти, переходящая в левую руку, – прошептал я. – Да что вы все застыли, уроды! Ему нужно срочно в операционную! Это инфаркт, разрыв клапана!
Весь мертвый сброд загудел, броуновское движение достигло апогея, могильник подогрели, как колбу над огнем. Чумные купцы стонали и скрипели, Эпоха в агонии сбрасывала с себя лохмотья, они прорывали пласты пространства и смешивались с кружащими в воронках листьями на земле. Саня теребил свое и без того задерганное сердце, зачем-то снимая и снова надевая чешский пиджак со сгоревшими обшлагами. Неожиданно моя маленькая птичка, моя нежная Настенька с холодным скальпелем в животе закричала что есть мочи:
– Тихо! Всем замереть!
Пронзительный голосок подействовал отрезвляюще, общий мертвячий гул погас, кроны деревьев застыли, машина заткнулась на середине сигнальной мелодии, словно подавилась гигантской таблеткой. Настенька особым даром, мысленным потоком, завела до упора ключик на крестце своей жуткой куклы, и та, прожигая враз онемевшее пространство, механическим голосом запела: «Мамочка, возьми меня с собой… мамочка, возьми меня с собой, ма…» Настенька крутила и крутила ключик, Аннабель пела и пела, нагоняя ужас даже на нас, неземных. Зловещий металлический голос дошел до открытого окна административного здания, и кладбищенский сторож Серега, укутываясь в грязный пуховик, заспешил по дорожке в сторону Настенькиной могилы.
– Совсем одурела, девка, – причитал непробиваемый Серега, – чудит днем и ночью. Заткнись уже, ведьмака!
Он шел, спотыкаясь и освещая фонарем дорогу перед собой. Шел и крыл матом всех мертвецов, свою жизнь, заработанную годами бессонницу. Впереди, возле захоронения какого-то модного медика, остановился и было рванул назад, но здравый смысл задержал его на несколько секунд. В лучах фонарика на могиле Родиона Гринвича, скрючившись эмбрионом, лежал человек в футболке. Его руки были прижаты к грудине, ноги нелепо раскиданы по гранитной плите среди груды разбитого стекла.
– Ну, давай! – заорали мы все. – Подойди к нему! Прощупай пульс! Срочно звони в скорую!
Деревья завыли, сигнализация вновь завизжала, ураганный порыв чуть не сбил Серегу с ног.
– Вот вы демоны херовы, закройте пасти, я все вижу, – засуетился сторож и, наклонившись над Илюшей, попытался найти на запястье пульс.
– Ближе к большому пальцу, по ходу вены, утырок! – метался я, не в силах ничем помочь.
