Михаил Попов - Колыбель
— Мне плевать. Ты, главное, не фыркай так, курей всполошишь.
— Извини, я все же вполголоса поотдуваюсь. Хорошо, очень хорошо! Сейчас, водички хлебну. Жажда чуть–чуть с похмелья все же бывает.
— Ты вчера очень налегал. Болтал и налегал. Если немного стеречься, вообще одно чистое удовольствие от моего нектара. И так годами, веками…
— Да, это правда. Стой! Что это трещит? Звук похож… послушай, это же звук мотора. Кто–то приплыл? Стой, давай посидим. Непривычка, колени саднит. Но одно ставит в тупик. Знаешь, что?
— Тебя все ставит в тупик. Обойди тупик. Или обживись в нем.
— Я психую в тупике.
— Ты и просто так психуешь.
— Да, Гильгамеш, да, а сейчас я догадался — они подняли мой катер. И пытались запустить мотор. Ученики дяди Саши. Слушай, я был уверен, что, стоит ему исчезнуть, они тут же опять впадут в обычную полуспячку. Но, смотри–ка, техническая мысль пустила сильные корни. Но…
— У тебя всегда «но».
— Но это серьезное «но». Убудцы не могут нырять в воду, я пытался заставить, а они никак. Им что–то запрещает. Да, это ведь легко понять. Отсюда, наверно, не так уж сложно и уплыть. Если бы не запрещение заходить в воду, все бы и рванули.
— Посмотри сюда.
— Да, я был прав, подняли катер. Да, но кто–то должен был нырнуть, кто воды не боится, собака!
— Что такое собака?
— Это такой дикарь, который не совсем дикарь. И с женщинами спит как ты.
— И ты.
— Да, Гиля, и я.
— Пошли. Детишки проснулись. Сейчас их придут кормить, а пока мы не уйдем, то не придут. Давай по этой лощинке, чтобы не возвышаться.
— А мы в коров так не превратимся? То есть в быков.
………………………………………………………………………………………………………..
— Так, значит, тебя вывела из этого состояния моя бутылка?
— Да, я, как всегда, утром встал, чтобы обойти свои пещеры, подошел к жертвенному чану, сел на краю, ноги свесил и тут смотрю — лежит! Кто–то, пока я спал, заполз в мою пещеру. И уполз.
— Ты испугался или рассердился?
— Давно здесь живу.
— Все надоело, ко всему привык, а тут что–то новенькое. И ты решил сходить посмотреть, что там творится, на острове.
— То, что там кто–то появился, я уже знал.
— От женщин?
— Да. И меня это не слишком взволновало.
— Слушай, а к тебе раньше кого–нибудь заносило?
— Давно здесь живу. Очень давно.
— Значит, был кто–то. А что с ним произошло? Или с ними.
— Ты опять про те кости? Ты не про то думаешь. Подарил бы лучше телефон.
— Ты не про то говоришь.
— А что произошло с твоим другом?
— С дядей Сашей? Ты хочешь сказать… Слушай, а он был у тебя, здесь? Он однажды упал в чан. Ты это видел?
— Ты у меня уже спрашивал, когда первый раз напился здесь. Я не видел, как он упал. что видел он, я не знаю.
— Он ничего не видел, но многое понял. Он въедливый. И срочно стал рубить лодку. То есть отсюда можно уплыть в любой момент, если есть на чем? Я правильно понял?
— Твоя мысль прыгает, как блоха.
— А на Убуди нет блох и вшей нет.
— Здесь очень много чего нет, но очень много чего есть.
— Да. Да, про что я? Про предшественников. Значит, были и уплыли? Ты же должен помнить. Хорошо, хорошо. Когда ты увидел бутылку, тебя именно бутылка удивила? А-а, тебя зацепило, что кто–то может делать спиртное и помимо тебя! Я понял! Думал, думал и понял: это Петроний! Он сплавал к катеру, нырнул и привязал канат. Был у меня такой Петроний. Я к нему относился примерно как ты ко мне. Ну, поболтать, хоть отчасти вменяемая натура. Не успел, он к дяде Саше перебежал, к инженеру. Как будто что–то хотел от меня скрыть. Или просто чокнутый. Да, Гильгамеш, вот что мне ответь — все ли дикари одинаковы? Мне показалось, что они делятся на разряды, или касты. Наверно, это зависит от того, каким образом они к нам попали.
— Как минимум, они должны делиться на три разряда: умершие от старости…
— Как де Голль, правильно.
— К ним же относятся умершие от болезней или голода в любом другом возрасте, даже в младенчестве.
— А как объяснить следы… ну, у меня была одна совсем, полностью белая женщина.
— Ты уже говорил про нее. Сожгли.
— !
— Она ко второму разряду относится, думаю. Второй разряд — убитые или казненные. Топором, петлей или ядом или сожженные — все равно.
— Убитые на войне к ним же? Ко мне как–то перед самым концом вдруг вывалилась целая… как будто роту спецназа накрыли «градом».
— Я долго думал и смотрел. Не важно, герои или преступники, — одна каста. Здесь это все равно. И геройство, и преступление остались «там».
— Понятно. А третий?
— Самоубийцы.
— Ух ты! Такая очевидная вещь. Почему же я не допер?
— Ты сам в молодости не задумывался над тем, чтобы покончить с собой? Все страдания долой одним махом!
— Много болтал на эту тему, интересничал. Но чтобы всерьез… Да нет, самоубийц я считал вообще дураками или больными. Кстати, а важно, почему человек наложил на себя руки «там»? По болезни или еще из–за чего? Несчастная любовь, оболгали–обесчестили, дикие страдания — эвтаназия.
— Не знаю. В общем–то болезни здесь проходят. Любые. А любовь… Не очень–то понимаю, что это.
— Любовь здесь тоже проходит. Любая.
— Тебе виднее, Денис.
— Да, вот что мне сейчас подумалось: а можно, находясь здесь, самоубийством покончить? Почему молчишь? Что, пробовал? Ладно–ладно, не грохочи, шумерская твоя душа. Башка болит, потолок упадет!
— Скажу тебе так: я знал нескольких самоубийц. Они часто возвращаются.
— Правильно, правильно. С Петрушей моим все теперь мне ясно. Не понравилось ему здесь, он решил слинять. Но «там» не понравилось еще больше, видать, и он попал обратно. Слушай, получается, что когда он повторно там с собой кончает, уже знает, что попадет сюда. Куда ты меня привел? Я и не знал, что тут есть спуск к воде. Как я его нашел в темноте? А это что за бревна? И кости. Твой ковчег?! Только он какой–то совсем… и песком занесло. Ты лучше сохранился. Это потому что ковчег твой не пьет.
— Телефон!
— Да, Гиля, телефон. Что–то он чаще стал звонить после того, как я у тебя в пещере оказался.
— Тише, я послушаю. Приложи мне к уху.
— Ты понимаешь?! Ни фига себе!
— Молчи! Оборвалось! Зачем ты нажал?!
— Случайно, рефлекс. Сейчас перезвонят. Не смотри на меня такими глазами! Я не отдам тебе его. Уже сказал — не отдам!
— Куда ты побежал?
— Я тебя боюсь. Ты его у меня отберешь.
— Не отберу.
— И что тебе помешает? Вавилонский закон запрещает отбирать мобильные телефоны? Что ты сделал с теми, кто сюда приплывал?
— Зачем ты так?
— Ладно, извини, это истерика. Мне надо глотнуть.
— Ты можешь не бояться. Закон запрещает отбирать чужое.
………………………………………………………………………………………………………..
— Гиля, я тебя ищу–ищу, а ты здесь. А делал вид, что тебе женский пол давно уже по барабану. Скажи, а как они, красотки твои, узнают, что у тебя желание возникло? Ты что, спишь? Расслабился? Глазки закатил, ручки на животе сложил. Выпью я пока чего–нибудь, а то расплывчато как–то на душе. Вот так лучше. А ты, радость моя, по–моему, Дездемона, в полумраке я не сразу… да и поза твоя… Скажи мне, как там наши? Как Клеопатра, Эсмеральда и другие девочки? А еще знаешь, что я хотел узнать? Ты помнишь хуторянку, что с горки у самого почти берега, я ее еще Парашей звал? Знаешь ее? Нет–нет, не прерывайся, глазами мигни. Знаешь. Как она там? Если все в порядке, опять мигни. Это хорошо. Твое здоровье, дорогая. Легко же вы забыли своего царя–батюшку. Я не ревную, да и понятно, какой с вас может быть спрос, но все равно досадно как–то. Неприятно узнать, что твой гарем тебе изменяет. Даже если с самим доисторическим хозяином.
— Налей мне.
— Я тебе не официант.
— Ты мне друг.
— Ладно, как друг налью.
— Так наливай, чего задумался!
— Да ладно. Я вот что подумал, Гильгамеш. А ведь, может быть, Убудь наша и не единственная такая в мире.
— О чем ты?
— Она ведь остров, а представь себе архипелаг. Ты задумывался, что по форме Убудь похожа на половинку раковины, что плавает в воде, а скала расположена там, где скрепляются створки?
— И что?
— А то, что в других раковинах нет такого перла, как ты. Живут себе, греются под солнцем абсолютные идиоты, без разврата, который ты им привил, без коров и курей и вообще без тех опций, что ты сюда внедрил. Кстати, а откуда кроты? Что они у тебя делали на ковчеге? Я бы еще понял — крысы…
— Выпей, Денис, а то у тебя уже пена на губах.
— Надо понимать, раньше здесь был клуб девственниц и, соответственно, девственников. Они чистенькими доживали до своей младенческой смерти, и тамошняя жизнь подновлялась светлыми душонками. А ты сломал машину, промывка душ — ёк! Тут их начали брюхатить!
