Михаил Попов - Колыбель
Медленное молчаливое отступление продолжилось.
Миновали развилку, вот уже и последний поворот жертвенной тропы. Немая, но не неподвижная сцена.
Встали.
До ближайших вытянутых к его величеству рук метра три. Они не спешат, потому что уверены, что никуда эта говорящая удивительные вещи голова теперь уж не денется.
Денису вдруг стало весело.
Они думают, что он в ловушке?! А он плевать на них на всех хотел, дикари.
— Я плевать на вас всех хотел, убудские морды!
Долго красоваться они ему в этом гордом положении не дали, бросились, так что Денис лишь успел развернуться и броситься к спасительной помойке, не пытаясь сохранить даже равновесие.
— Хрен вам, бараны, я все отменяю, все! Вы нищие, все!
Еще шаг, и он полетел в темноту жертвенника с мыслью: в одной давильне всех калеча!..
……………………………………………………………………………………………………….
— Что это такое, Денис? С кем ты разговаривал?
— Слушай, Гильгамеш, ну что за голос, я каждый раз вздрагиваю, особенно если внезапно, голова гудит, да еще и эхо в пещере… Не подкрадывайся.
— Я услышал совсем новый звук и прибежал. Кто тут?
— Никого тут нет. Это телефон. Вот нашептал каких–то глупостей и выключился.
— Что такое телефон?
— Как тебе сказать…
— Чистой правдой, не лги мне, сам знаешь…
— Знаю, знаю, я просто как раз и думаю, как тебе сказать правду и чтобы ты понял.
— Начинаешь смеяться надо мной? Не надо, Денис.
— Да упаси боже, как бы я посмел, над своим спасителем и благодетелем, да еще с такими кулаками. Это прибор, или, говоря другим словом, устройство. Через него люди разговаривают друг с другом, когда они далеко друг от друга. Иногда очень далеко. В другой стране. Понимаешь?
— Да, это легко понять. Еще одна ваша полезная выдумка. Если у вас есть лодки, быстрые без паруса и весел, и даже летающие с людьми по небу, можно оказаться и телефону.
— Ты мне веришь?
— Почему так боязливо спрашиваешь? Верю. Я всегда знаю, когда ты мне врешь. И ты единственный, кто может врать мне. Это так интересно и сразу понятно. Но ты еще не договорил про телефон. Ты так держишь его, как будто он тебя удивил.
— Ты угадал, Гильгамеш. Помнишь, ты разрешил себя так называть? Он и для меня иногда, подлец, непонятен.
— И в чем дело?
— Обычно когда тебе, то есть мне, звонят по телефону, ты, в общем, знаешь, откуда звонят и кто, а вот с этим прибором–устройством все чуть не так. Звонят, но кто и откуда, понять нельзя. Сначала хоть по–русски или по–английски говорили психи на той стороне, а потом пошли языки неизвестные. Да и не звонят они, потому что телефон–то мертвый, не светится у него панель, а голос идет. Извини, что я в технические детали ухожу…
— Ничего–ничего, я все важное понимаю.
— Ну, если понимаешь, то я тебе вот еще что скажу: у меня такое впечатление, что на меня выходят время от времени участники спиритических сеансов, это когда духов с того света вызывают — у вас такое, в Уруке, практиковалось? Ну, до твоего отплытия?
— Не знаю, что такое Урук, но всем хочется узнать про тот свет, про тех, кто ушел, как им там. Только телефонов таких у нас нет.
— Да и у нас, может быть, всего один. Случайно встроилась моя «нокия» в какую–то электронно–мистическую схему, и через нее происходит утечка спиритических разговоров… Если бы только не эти языки…
— А что тебе эти языки?
— Архаикой, древностью тянет, гортанные, хрипучие звуки… Если бы это не было невозможно, я подумал бы, что это из средневекового Магриба ко мне пробиваются или арамеи библейские, а не…
— Почему, думаешь, невозможно?
— Ну, что невозможно, того обычно не бывает.
— А ты здесь много видел такого, что обычно бывает? Ладно, давай выпьем.
— Правильно, а то ум за разум заходит уже в сорок первый раз. Это ты хорошо придумал — устроить такое жертвоприношение, чтобы самогон сам собой делался.
— Не сразу, не сразу. Это только в моем рассказе все так легко и разом устроилось. Гильгамешу, как ты меня называешь, пришлось поработать, и не только мозгами.
— О–о–ох, хорошо упала. На сливовицу похожа. А-ах, не сразу, говоришь? А почему не сразу?
— Вот ты как глотнешь, сразу начинаешь мыслями скакать. Не привык ты еще, не спеши, постепенно втягивайся. Так благодатнее, проверено.
— Да я просто уточняю картину. Ты пристал сюда после бури, а тут…
— А тут эти стадами бродят. Мой плот волной, что до неба, — в щепки… Упал я на песок, встал, увидел, что один, совсем один, и заплакал. Это я тебе уже рассказывал. Дикари мне принесли плоды. Они добрые.
— Не утверждал бы так безапелляционно.
— Сам виноват.
— Признаю.
— А вот теперь еще по одной. И медленно. И не наскакивай сразу с вопросами. Я отвечу. А ты верь. Я врать не могу, потому что презираю.
— Закусить надо. Дай мне яблочко.
— Это не яблочко, но на. Жуй. Человек не может один, он скучает и гибнет. И я обучил дикарей языку.
— Кстати, что это за язык? Шумерский?
— Наш язык. У нас все так говорят.
— Шу–мерзкий.
— Ты сейчас что–то непонятное добавил в речь.
— Просто каламбур. У меня работа такая — выдумывать на пустом месте, кривляться и потешать. Не хочешь — не повторится. Ты мне лучше скажи, куда он, твой язык, делся из башки у дикарей. Вначале они только и делали что шу–шу–шу, а теперь вообще этой речи не слыхать.
— Так вы приехали. Я же с горы спускаюсь редко.
— Тогда, извини, непонятно, как ты сам, что называется, освоил?
— Но я все же не непрерывно пью. Беру женщин из долины. И вижу вдруг — они по–новому говорят.
— Но уж больно ты хорошо для шумера русским овладел. И быстро. Ой, господи, только не хохочи так, голова треснет. Что тебя насмешило?
— Про «быстро». Сколько, думаешь, ты на острове просидел?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. И давно догадался: что долго, что быстро, тут нельзя знать. О чем задумался?
— Вспомнил камень, на котором мой… партнер затеял календарь, да, в общем, время действительно здесь… не будем о нем, ибо правда же смысла никакого. Тем более после того, как ты меня ткнул носом в самый здешний корень. Как я сам не сообразил, что они тут умирают наоборот.
— Я очень умен.
— Да, ты офигенно умен.
— Почему не добавишь то, что хочешь добавить?
— А что я хочу добавить?
— Что не в уме дело, просто у меня было достаточно времени, чтобы все тут понять.
— Ты что, и мысли читаешь?
— А ты попей с мое.
— Слушай, Гильгамеш, сделай одолжение, не выходи из шумерского образа, мне как–то легче, когда я говорю с грохочущей горой, а не с гопником.
— Я же у тебя беру слова.
— Ладно. Нальем?
— На этой стадии закусывать лучше вот этими корешками. Ничего подобного не помню у себя на родине, хотя я был сын вождя и многие думали о моей еде.
— Обязательно вождя? У нас каждый грузин говорит, что он князь.
— Опять слышу темное в словах. Кто такие грузины? Почему они все князья?
— Да черт с ними, с грузинами. Их вообще не было, когда ты отплывал. Да и нас тоже. Дай мне еще одну кисленькую. Да, а чего это ты отплыл, сын вождя? За благовониями в страну Пунт? Мне кажется, была какая–то другая причина. Что я такого сказал, Гильгамеш? Не смотри на меня так!
— Как ты понял?
— Что понял? А, считается, что все и всегда в древности плавали за благовониями. Меня другое интересует: почему тебя послали, если ты сын вождя, а не купец? Ладно, можешь не отвечать, только не смотри на меня так. Страшно!
— Ты уже понял, что я поплыл не за благовониями.
— Все, все, больше я ничего знать не хочу, избавь меня от страшных тайн. Ты сын вождя, а при дворе могло произойти все, что угодно…
— Ладно, я тебе скажу.
— Может, все же не надо?
— Нет, я скажу.
— Только если тебе самому хочется. Иногда бывает трудно удержать в себе, желание поделиться бывает таким сильным…
— Я заболел.
— А я думал, что какой–нибудь заговор или в папин гарем проникновение.
— Меня бы казнили.
— Логично.
— Я заболел.
— Ты здоров. Ты так здоров, что я даже не видел людей здоровее. Ты борца сумо одной рукой…
— Страшная болезнь. Никто не выздоравливает. Всех больных отправляют на остров в море. Со мной попрощались, снарядили корабль… Я плыл день, плыл неделю, а потом была буря…
— Ну да, знакомо.
— И я оказался здесь.
— Но как ты выздоровел? Послушай, послушай, кажется, я начинаю соображать… Ты не выздоровел, просто болезнь остановилась, она…
— Да.
— Только не сердись, Гильгамеш, вот такой львиный нос и голова… только не сердись… это ведь проказа, да? В начальной стадии.
— Выпьем.
