Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Так правду он рассказал или нет? — повторяет Гумприх, обратясь к матери.
— Конечно, неправду, он следил за мной, когда я это делала.
— Из какого же окна он за вами следил?
Мать подводит жандарма к правому из окон, выходящих во двор. Лопе что-то смекает про себя. К вопросу о пиджаке он был не готов, но когда отец заступился за мать, Лопе не мог признаться, что это был не он. Потому что мать могут засадить в тюрьму, как Ханско, сына Тины Ягодницы. Лопе уже почти одолел пруд со сплавными бревнами, но тут оказалось, что за прудом его поджидает топкое болото, через которое не перейти.
Жандарм Гумприх смотрит в окно, сперва в закрытое, потом в открытое. Мать продолжает его убеждать.
— Ну что ж, парень вполне мог наблюдать все это из окна, — гудит себе под нос жандарм. И вдруг набрасывается на Лопе, словно мясникова собака: — А теперь, дружочек, изволь говорить правду. Ты, никак, провести меня вздумал? Тогда я тебе покажу, тогда ты у меня узнаешь, где раки зимуют.
— Да, — говорит Лопе, дрожа всем телом.
— А я повторяю, что он врет! — надсаживается мать.
— Ты, сопляк, чего добиваешься? Думаешь, раз у тебя молоко на губах не обсохло, так на тебя и управы нет? Нет, ты хоть и мал, а продувная бестия, как я вижу… Вот угодишь в исправительную колонию…
Слезы.
— Да, да, да, господин жандарм, я и хочу, чтобы меня наказали. Я знаю, что человека положено наказывать, если он…
Жандарм Гумприх возится со своей фуражкой, приподнимает ее, утирает пот.
— Я отказываюсь что-либо понимать. Значит, вы оба замешаны.
— Да вы, никак, рехнулись, Гумприх? Что же, я, по-вашему, подбивала мальчишку на воровство? — резко перебивает мать.
Гумприх снова подходит к окну. Под окном уже собралась изрядная толпа любопытных.
— Вы чего тут столпились, вам что, больше делать нечего? — рявкает Гумприх. Потом, обращаясь к Пауле Венскату, командует: — Сбегай за ночным сторожем, да чтобы одна нога здесь, а другая там.
Пауле резво берет с места.
А жандарм снова поворачивается к Лопе и к матери. Задает вопросы про остальных детей. Мать отвечает, злобно фыркая. Девочки начинают плакать. Элизабет прячет голову под материнским передником. Жандарм непонятно зачем начинает допрашивать Труду. Ее срывающийся голосок тонет в потоке слез.
С пыхтением приближается ночной сторож. Он что-то смущенно дожевывает на ходу. Бакенбарды у него так и подпрыгивают. Гумприх отдает приказ присмотреть за Лопе и матерью, а сам уходит, прихватив с собой бумажник. Сторож садится на табуретку и сидит, выпучив глаза. Мать говорит непривычным для нее тоном, мягко и растроганно:
— Ты что же это вытворяешь, сынок? Как ты смеешь обманывать начальство?
— Ты сама говорила, — всхлипывает Лопе, — сама говорила, что никакого начальства нет. Ты ж говорила, что начальство придумывают для себя глупые люди, чтобы было потом кому кланяться.
Мать досадливо мотает головой. Лопе плачет, закрыв лицо руками.
— Если они упрячут тебя в тюрьму, что станет тогда с Элизабет и с Тру…
— А ну, цыц! — вскакивает с места сторож. — Разговаривать будете, когда жандарм вернется. — Потом вдруг, смягчившись, он добавляет: — Матильда, войди в мое положение, не запутывай ты меня, Христа ради.
— Не напусти от страха в штаны, на твой сторожевой рожок все равно никто не польстится.
Гумприх обернулся живым манером.
— Ну, фрау Кляйнерман, собирайтесь. Вам придется пойти со мной.
— Мне? Пойти? От трех-то детишек? У вас, видать, не все дома, господин жандарм.
— Об этом вам следовало подумать, когда вы брали чужой бумажник.
— А почем вы знаете, что взяла его именно я?
— Господин фон Рендсбург сказал, что мальчик никоим образом не мог этого сделать. Его милость хорошо знает мальчика, это слова господина фон Рендсбурга, в мальчике здоровое ядро, это слова господина фон Рендсбурга. Твое счастье, парень, не то пришлось бы нам с тобой кой-куда прокатиться.
Лопе опускает голову. Новые слезы капают на истертый каменный пол кухни.
— Так я и думал, — говорит Гумприх почти отеческим тоном. — Так я и думал, что это не ты.
Лопе ничего не отвечает. Мать по-прежнему настроена воинственно и не выходит из спальни, а ее взгляды, словно когти, впиваются в жандарма.
— Ну, пошевеливайтесь, фрау Кляйнерман, вы должны пойти со мной. Уж вам-то не отвертеться.
В дверь стучат. Ни Лопе, ни мать не осмеливаются выкрикнуть обычное: «Войдите!» — и эту миссию берет на себя жандарм. Блемска рывком распахивает дверь. Все глаза устремляются на него. По лицам девочек легким ветерком проскальзывает слабое подобие улыбки.
— Добрый день всем вам, — рокочет Блемскин бас в тесной кухоньке. — Чего это вы на меня уставились, как куры на ястреба?
Гумприх испытующе оглядывает Блемску с головы до ног.
— Эй, жандарм, вы, никак, думаете, я пришел с повинной?
— Ну, ну, без шуточек, — бормочет носитель зеленого мундира себе под нос. — Дело-то серьезное.
— Само собой, — гнет свою линию Блемска, — у жандарма глаз-алмаз, он и в огородном пугале углядит преступника.
— В бдительности нельзя перестараться. — Гумприх вдруг становится официален. — Сегодняшний случай — лишнее тому доказательство. Ясно?
— Никак, господин вахмистр, вас с утра пораньше попотчевали разбавленной водкой?
Не отвечая Блемске, жандарм снова обращается к матери:
— Словом, на сегодня хватит. Но будьте готовы к дальнейшим допросам и тому подобное.
Гумприх подает знак ночному сторожу: тот сидит неподвижно, как изваяние. Сторож ловит взглядом этот знак и так распахивает дверь перед Гумприхом, словно через нее должна проследовать целая рота вахмистров.
— Я ж так и знала, что он мне только для блезиру грозит тюрьмой, — облегченно вздыхает мать, — вот болван.
Выясняется, что Блемска уже в курсе. Деревня — это одно единое ухо и единый рот.
— Зря ты так, Матильда. Проку в этом никакого нет.
— Ну, чем они пропьют это со своими девками, лучше для детей чего-нибудь купить.
— Все так, старая ты кочерга, да только яблоки не собирают навозными вилами.
Блемска может говорить матери все, что вздумает, мать на него не злится, как на других. Она спокойно достает из духовки горшок с подгорелой картошкой и отвечает:
— Ты же сам говорил, мол, их помелом надо гнать из замка, потому как они заграбастали все, что по праву принадлежит нам.
— Говорить говорил и сегодня еще говорю, но не может один человек на свой страх и риск восстанавливать попранную справедливость. Тоже мне сорока-воровка. Нет, это делается совсем по-другому, но сегодня мы об этом толковать не будем. Заглотайте сперва пару-другую картофелин. Вон дети уже трясутся от голода.
Блемска берет на руки Элизабет и подходит с ней к окну.
— А куда запропастился Липе? — любопытствует он.
— Да не приставай ты ко мне с этим пьянчужкой! Куда ему деться, господи, хоть бы кто его вздул как следует, — смеется мать неприятным дребезжащим смехом. — Сегодня он пьянствует знаешь за чей счет? И не поверишь: за счет полиции.
— Не пойму я вас, — серьезно говорит Блемска и подносит Элизабет к столу. — Вы еще и мальчишку готовы запродать здесь в рабство. Этому старому хрычу за его сладкую улыбочку вы доставляете рабов прямо на дом.
— Неужто мальчику раздетому-разутому идти в шахту? — спрашивает мать. — Из каких достатков нам его собрать?
— Ничего, походит три недели в деревянных башмаках, а там, глядишь, и заработает себе на ботинки. А уж старому барину вы вставите хороший фитиль, можешь мне поверить.
И снова воцаряется тишина — как в церкви. Блемска уходит. Ложки детей скребут по дну тарелки. После того как об этом высказался Блемска, все выглядит вовсе не так страшно, считает Лопе и начинает думать о том, где ему взять свисток, когда он поступит сцепщиком на шахту.
Лишь под вечер они отправляются искать отца и находят его на большой куче соломы между амбарами.
— Так точно, господин вахмистр, — рапортует он, когда семейству удается его растолкать, — осмелюсь доложить, бутылка у меня вся как есть вылилась.
Молва никогда не дремлет. Она ждет своего часа. И теперь она получила пищу.
— Хорошо хоть, полиция сыскала пропажу, не то грех повис бы на мне, на моих домашних, словно муха на паутине. Чего только не приходится терпеть пришлому. Ведь люди как судят: раз кто был кукольником, стало быть, он на руку нечист. — Это говорит вертлявый, черный Гримка.
— По закону надо бы отбить ей все пальцы. — Это говорит Венскат лакею Леопольду. — Не стану себя нахваливать, но про меня уж точно никто не скажет, будто я когда-нибудь прикарманил хоть маковое зернышко.
— А сбывать овес налево — это не считается? — подмигивает Леопольд.
— Тебе лучше знать, потому как ты уже тыщу лет делишь барыши с авторемонтной мастерской.
