Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Пока еще ты не поднял.
Все смеются.
Пыхтя и кряхтя, Ариберт хочет выпрямиться. Зрелище жалкое. Он явно недооценил степень своего опьянения. Девицы вместе с Дитером воют от хохота, ржут, гогочут. Никому из них не приходит в голову помочь Ариберту.
— Если ты не собираешься выходить из подвала, мне придется сегодня иметь дело с двумя женщинами зараз, — говорит Дитер.
Снова визг и хохот. Дитер от удовольствия хлопает себя по ляжкам и, шатаясь, валится на живую изгородь. Он, может, и нагнуться, как Ариберт, не сумел бы.
— Ладно, пошли! — командует он. — Оставим его здесь. Пусть изображает сторожевую собаку и караулит сумочку.
И с громким хохотом все трое направляются к порталу.
— Мы придем за тобой, когда ты поднимешь сумочку, — поддразнивает одна из девушек.
В конце концов Ариберту действительно удается встать без посторонней помощи. Он вертит головой по сторонам, как ребенок, который перекатался на карусели. Бурча себе под нос, он забирается в машину и зигзагами ведет ее через двор к гаражу.
Следующий день — воскресенье. Гудят церковные колокола. Работницы спешат на богослужение. Лопе идет по двору. Мухи нежатся на разогретых солнцем стенах коровника. Павлин кричит на птичьем дворе. Дребезжит велосипед. С него слезает жандарм Гумприх и размашисто ведет его по двору.
Лопе здоровается. Зеленый мундир мерит его испытующим взглядом. Жандарм Гумприх прямиком шагает к Гримке. Велосипед он прислоняет к стене. Широко расставляя ноги, он вступает в выложенный из валунов вход. Маленький, подвижный, как ртуть, Гримка выходит навстречу жандарму. На нем только штаны да рубашка. Черные волосы не расчесаны. Гримка сосет погасшую трубку.
— Чему я обязан столь высокой чести? Полиция — в моем скромном доме? Бог в помощь, господин жандарм. Чем могу служить?
Гумприх, словно волнолом, стоит в потоке Гримкиных речей. Затем он безмолвно отодвигает его в сторону, а Лопе возвращается к себе на кухню.
— Чего это жандарму понадобилось у Гримки? — спрашивает Лопе.
— Жандарму? — Мать вздрагивает.
— Угу.
— Говоришь, у Гримки?
Мать подходит к окну, но не выглядывает из него, а, прижавшись к стене, бросает косой взгляд в сторону Гримкиных дверей. Через некоторое время, отпрянув от стены, она шмыгает в спальню. И почти мгновенно возвращается и занимает прежнее место у окна.
— Это его велосипед? — осведомляется она у Лопе.
— Да, он приехал на велосипеде и сразу прошел к Гримке.
Девочки выскальзывают из кухни на улицу. Они ощупывают блестящий руль жандармова велосипеда. На раме висит толстый портфель. Лопе слышит шумное дыхание матери. У нее даже лицо налилось краской — так напряженно она вслушивается. Потом она бросает раздумчивый взгляд на плиту. Потом через некоторое время говорит вполголоса:
— Поди посмотри, что он там делает.
Лопе начинает возиться у замковой ограды неподалеку от Гримкиной квартиры. Он нарезает прутья в зарослях снежноягодника. Отсюда он может заглядывать через окно к Гримке. За темными окнами двигаются какие-то фигуры. Ему чудится, будто он слышит плач Гримкиной жены. Жандарм Гумприх подходит к окну. Сверкает на солнце пряжка его ремня. Лопе начинает с преувеличенным вниманием искать что-то в кустах. Потом Гримка и жандарм выходят в сени и поднимаются по лестнице, приставленной к чердачному люку. Лопе идет домой и выкладывает, что он видел. Мать молчит и думает о чем-то своем. Лопе достает из спальни книгу и садится читать. Взгляд матери ему сегодня ничем не угрожает.
И вдруг жандарм Гумприх возникает у них в кухне. Лопе даже вздрагивает, а мать спокойно стоит у плиты. Жандарм сдержанно здоровается. Мать коротко отвечает. Ни слова о делах. В конце концов жандарм тоже человек.
— Ну-с, как живем? — Жандарм без приглашения садится и обшаривает глазами кухню.
— А как нам жить?
— Мужа нет? — спрашивает жандарм.
— Он у парикмахера.
— И тугая же у вас мошна, коли он ходит бриться к парикмахеру.
— При чем тут мошна? Бритва у него и своя есть, но только руки дрожат. Вот он и ходит к парикмахеру.
— А скоро он вернется?
— Если он нужен, я могу за ним сбегать.
И мать начинает отыскивать фартук почище.
— Оставь. Мы и без него обойдемся.
— Он что, без фонаря выезжал в город на той неделе?
— Какой еще фонарь? Тогда было полнолуние.
На лицо матери садится замороженная, застывшая усмешка. Глаза на мгновение вспыхивают.
— Хм-хм, да у вас хорошо пахнет! — Жандарм шевелит усами и морщит нос. — Что это ты там стряпаешь такое лакомое?
— Уж не думаете ли вы, что мы браконьерствуем? — взвизгивает мать.
— Упаси бог, старая перечница! С едой у вас неплохо, но вот с деньжонками, видать, туговато? Да и как же быть иначе?
— Не сказать, чтобы туговато, — горячится мать, — нет, на это я не пожалуюсь. Я стиркой подрабатываю, парень после работы вяжет веники и щеплет лучину… Это тоже кой-чего дает. Нет и нет, деньжонки в доме всегда водятся, иногда даже набежит кругленькая сумма.
— Ну, тогда другое дело. Тогда, стало быть, ты только из жадности бегаешь в стоптанных туфлях? Ай-яй-яй!
— Да нет, и этого не скажу. С деньгами ведь как? Не успеешь оглянуться — их уже нет.
«Почему мать врет?» — думает про себя Лопе. Когда деньги от продажи натурального пайка подходят к концу, им едва хватает на хлеб. Они теперь опять покупают хлеб у Мюллера, потому, что булочник Бер не желает больше давать в долг. А порой, как добрый ангел, приходит Фердинанд и приносит половину зачерствевшей ковриги.
— Ну и штучку же вы отмочили, — вдруг говорит жандарм ни к селу ни к городу.
— Мы? Что мы отмочили? — Краска сбегает с лица матери, и щеки у нее наливаются свинцовой синевой, как дождливое небо.
— Ну, может, и не вы, но уж кто-нибудь непременно да отмочил.
— Не возьму в толк, господин вахмистр, о чем вы…
— А вы не притворялись бы, фрау Кляйнерман. Уж будто вы не слышали, в чем дело. Такая глупость… И мне вы наделали лишних хлопот. Опять воскресенье кошке под хвост. Изволь теперь ходить из дома в дом с обыском, а потом окажется, что все зря. Обычно все получается не так, как думаешь.
— Ваша правда, вахмистр, — говорит мать с явным облегчением.
Жандарм искоса поглядывает на нее.
— Навряд ли у кого хватит дурости хранить деньги в доме.
— Да уж конечное дело, вахмистр. Стало быть, речь идет про деньги? Господи Иисусе!
Тут Гумприх резко встает и говорит, обращаясь к Лопе и к девочкам:
— Вы сейчас сядете на лежанку и посидите тихонько, а мать проведет меня по вашей квартире и все как есть мне покажет.
И Гумприх начинает искать. Сперва он заглядывает за печку, берет кочергу и скребет в щели между стеной и изразцами. Потом он открывает топку, подпечек, становится ногами на стул и заглядывает через карниз. Поддев внизу, отводит от стены обе картины и снова отпускает их. Он снимает с карабина свой штык и ковыряет им под кухонным шкафом и под комодом. Он велит матери по очереди выдвигать все ящики и роется в каждом из них своим толстым пальцем. Лицо у него при этом лишено какого бы то ни было выражения. На мгновение прекратив поиск, он снимает форменную фуражку, вытирает лоб и просит открыть маленький стенной шкафчик. В шкафчике стоят всякие домашние средства, приправы и полбутылки снадобья для лошадей. Его принес отец. Под конец Гумприх велит показать ему спальню. Там он перерывает сундук с бельем и замирает перед кроватями. Лопе подглядывает в щелочку.
— Я уже вижу, что здесь тоже ничего нет, — умиротворяющим тоном говорит Гумприх. — Да я и не думал никогда… Но все равно, для порядка я обязан заглянуть и в постели. Снимите, пожалуйста, одеяло, фрау Кляйнерман.
Он стоит перед кроватью, в которой спят Труда и Лопе.
— Вы, может, думаете… в кровати тоже ничего нет, ей-ей. — Мать произносит это торопливо, а сама застывает в дверях спальни.
— Ясное дело. Я и сам знаю, что ничего, но порядок есть порядок, — утешает ее Гумприх. И собственноручно откидывает одеяло. Сперва в головах, потом в ногах.
— Ну, давайте, давайте, фрау Кляйнерман, не тяните. Что положено, то положено!
Мать нерешительно подходит к постели.
— Поднимите тюфяк, — требует жандарм.
Мать мешкает.
— Ну? — недоверчиво подгоняет Гумприх.
Тут мать в бешенстве дергает мешок с соломой и тотчас кидает его обратно.
— Слушайте, жандарм, — в ярости кричит она, — если я вам сказала, что здесь ничего нет!! — И краска снова заливает ее лицо.
— Ну-у-у? — повторяет жандарм и сам поднимает мешок.
Его правая рука, как сытый хорек, ныряет в нутро кровати и вынимает оттуда кожаный бумажник. Мать наблюдает молча и неподвижно. Кожа вокруг мясистого носа подергивается — предвестник полного исступления. Лопе за дверью затаил дыхание.
