Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
А теперь еще эта история с Фридой Венскат. Фердинанд до отказа начиняет ее своими самоописаниями. Дело, конечно, не останавливается на разговорах у окна. Ибо у окна им то и дело мешают грубые, непонятливые люди. Как-то само собой получается, что Фрида, волоча свои култышки и опираясь на два подбитых резиной костыля, сама приходит к нему. Он читает ей вслух. Он зачитывает ей отрывки из своих дневников, из сочинений великих людей, которые, по его мнению, выдержали в жизни такую же борьбу, как и он. И она не засыпает во время чтения, как засыпала жена управляющего, она присасывается взглядом к его губам, словно круглый, как шарик, шмель к цветку клевера. Но ей не удается высосать мед его духовных излияний. Она мнит себя одной из фигур, одной из возлюбленных в серии «ласточкиных романов». Впрочем, Фердинанд ничего не замечает, он слишком погружен в себя.
— У вас, наверно, пальцы разболелись, пока вы все это записали, — замечает Фрида.
— Да, я не раз сиживал ночью, когда в вашем окошке уже давно погас свет, и блуждал с пером в руках по лабиринтам своего сердца.
— Я тоже порой долго засиживаюсь над книгой, но потом, когда отцу надо выйти по нужде, он проходит мимо и задувает мою свечку.
— А дальше что? — любопытствует Фердинанд.
— А дальше становится еще прекраснее. Я думаю обо всем, что только что прочла, но с тех пор как мы поближе познакомились с вами, эти истории разыгрываются не в дальних странах. Теперь графы во всех этих историях по большей части похожи… похожи на вас. А несчастная Рамона из простонародья — она такая же хромуша, как я.
— О-о! — только и может произнести потрясенный Фердинанд.
— И я могу делать, что захочу… оно получается почти само собой.
— А вы дочитали до конца ту книгу, которую я давал вам?
— Нет еще, мне так трудно понять, что Эсмеральда полюбила Квазимодо, хотя он такой безобразный, ах, такой ужасно безобразный! Прочитав несколько страниц, я всякий раз должна искать отдохновения в своих «ласточкиных» выпусках. Это очень скверно?
— Ну, почему же скверно? — Думы Фердинанда блуждают где-то в других краях. — Но вам надо постепенно привыкать к мысли, что жизнь не протекает так логически и разумно, как в ваших брошюрках. Она и подпрыгивает, можно сказать, и ковыляет на костылях, и падает, и встает, поднятая какой-то невидимой силой, и прыгает через крышу, и на какое-то время зависает в воздухе… да, жизнь пестра.
Фрида начинает рыдать. Рукавом она утирает глаза.
— Да-да-да, ковыляет на костылях, как я-а-а…
— О-о, — еще раз произносит Фердинанд, осознавая допущенный промах.
— Уж пусть бы остальные… а теперь и вы туда же, — еще горше рыдает Фрида.
Растроганный Фердинанд поднимается со своего стула и подсаживается к ней на кушетку. Он бережно проводит рукой по подвитым волосам, которые выложены на лбу неровной челкой. Рыдания Фриды становятся глуше, словно поглаживание Фердинанда закрыло поры, из которых струятся слезы. Фрида начинает трепетать всем телом. Она смотрит на Фердинанда страстным, зовущим взглядом и, наконец, позволяет себе прильнуть к его груди.
— Ах, как это дивно!.. — лепечет она.
Фердинанд вынужден платить за слушание своих самоописаний. Такова жизнь. А жизнь Фердинанда, судя по всему, снова упала и растянулась на бегу.
Между прочим, время тоже может либо ползти, либо ковылять, либо мчаться во весь опор. Это целиком и полностью зависит от человека. Вот Липе, к примеру, считает время от одного визита к парикмахеру до другого, от одной выпивки до другой. Матильда отсчитывает время по месяцам, когда выдают жалованье натурой.
Для Фриды Венскат часы, проведенные с Фердинандом, суть водяные лилии в потоке времени. Фердинанд измеряет время объемом жизненных впечатлений. Но выдаются такие часы, когда чувства затуманивают перед ним чистоту впечатлений. Тогда в нем что-то со свистом низвергается в бездну, как шахтная бадья, когда оборвется трос, на котором она подвешена. Время обманывает его. Но Фердинанд этого не замечает.
Господин фон Рендсбург использует печальное время отечественного упадка, чтобы поближе подойти к утраченным колониальным владениям. Господин управляющий мерит время каждой очередной тысячей, которую ему удалось отложить для покупки собственного имения. И лишь его жена ощущает время каждодневно. Ибо она с головой ушла в воспитание поздно явившейся на свет дочурки.
Ну, а Лопе просто ждет, когда начнется жизнь, наступление которой ему предсказали в день конфирмации.
Вот Орге Пинк — он совсем другой. Может, он уже ее ощущает, эту самую жизнь? Может, эта жизнь уже сопровождает его с одной танцульки на другую?
— Вчера я был в Кляйн-Дамдорфе. Вот было весело! Шрайберова Элли пригласила меня на белый танец. А я ведь до того с ней вовсе и не танцевал. Вот как нынче бабы сходят с ума по мужикам.
— Ты и впрямь словно с цепи сорвался, — отвечает Лопе. — Я, грешным делом, думал, ты совсем спятил из-за этой балаболки.
Орге гордо выпячивает грудь. Ни дать ни взять карликовый петушок.
— Ну и выпили мы в тот раз. Сил нету. У меня и сегодня все косточки ноют. Одно слово, — понедельник. У нас многие прогуливают по понедельникам.
Но эта сторона жизни Лопе не интересует. Вот танцы — другое дело. Он и сам танцевал на детском празднике. Там девочки так и рвут мальчиков на части. Они все помешаны на танцах. А остальное он знает по рассказам. Он умеет слушать, когда другие рассказывают. Так, например, он слышал, что пиво попервоначалу кажется горьким. Порой он даже не может вспомнить, сам он это пережил или узнал из чужих рассказов.
Вот и теперь он хочет услышать от Орге нечто вполне конкретное.
Орге сидит на краю газона у парковой изгороди и тупо смотрит перед собой неподвижным взглядом. Время от времени он смачно сплевывает и больше жует свою сигарету, чем курит по-настоящему.
— А когда из шахты поднялось столько вагонеток, сколько нужно, что ты тогда делаешь? — спрашивает Лопе.
— Каких еще вагонеток?
— Ну, ты ведь их толкаешь и ставишь на рельсы.
— Ах, это ты про работу, да?
— Вот и видно, что ты больше про юбки и думаешь.
— Чихал я на юбки! Я сейчас думал о том, как мастер все время смахивал на землю пустые рюмки.
— А когда машина должна прийти за вагонетками, ты кричишь или как-нибудь по-другому ее вызываешь?
— Господи, вот привязался со своей машиной. Свищу я тогда, понял?
Орге достает из кармана свисток и дважды свистит в него. Индюк на птичьем дворе начинает болботать в ответ.
— Это значит: «Трогай!» Когда я свистну один раз, это значит: «Осади назад». А когда я свистну три раза, можешь спокойно ложиться на рельсы, потому что тогда он обязан затормозить, хочет или нет.
— А если он не затормозит?
— Тогда штейгер покажет ему, где раки зимуют.
— Но ведь штейгер не всегда на месте?
— А глотка на что?
— А если машинист съездит тебе по уху?
— Не съездит. Штейгера-то они все боятся. А кроме того, он обязан тормозить, когда я три раза свистну.
— И за эти свистки тебе платят двадцать марок в неделю? — Лопе недоверчиво покачивает головой.
— Могу тебе показать свой конверт с жалованьем. — И Орге начинает рыться в карманах. — Нету, наверное, выбросил.
— Ты ж его должен по пятницам отдавать дома.
— Вот и попал пальцем в небо. Старики вообще не знают, сколько я получаю. И в профсоюз они мне вступать не велели. А я на прошлой неделе взял да и вступил. Не люблю, когда мне указывают.
— А что это такое: профсоюз?
— Это такой ферейн, в котором состоят почти все шахтеры. Они еще называют его союз, а то и объединение.
— По-моему, ты уже состоишь в ферейне велосипедистов.
— Господи, вот младенец-то! Велосипедисты — это совсем другое дело. А профсоюз — это чтобы бастовать. Если ты хочешь участвовать в забастовке, ты должен состоять в профсоюзе.
— Но ведь, когда вы бастуете, вам ничего не платят.
— Больно ты понимаешь. Зато потом мы получаем больше. Для того люди и бастуют, чтобы больше получать.
— Если мы начнем бастовать, — вслух размышляет Лопе, — коровы будут реветь в хлеву так, что у ангелов на небе мурашки пойдут по коже. Сил нет слушать. Значит, мы не смогли бы бастовать?
— Да уж какой с вас спрос. Ваше дело — навоз ковырять. Еще никто не слышал, чтобы из вашего брата кто бастовал.
— А вы-то кто такие? Угольщики несчастные. Вам даже свет приходится таскать за собой на голове, не то вы и работать не сможете.
— Ладно, кончай, — говорит Орге. — Там стоит батрачка Шнайдеров, мы еще вчера собирались заняться с ней молотьбой.
— Старый бабник!
— А ты дурак!
В этот вечер Лопе задумчиво стругает насадку для метлы.
— Руки порежешь, — прикрикивает на него мать.
Крик матери застигает его врасплох. Ну и глаз у нее, как у ястреба, думает Лопе. Мать выносит готовые веники в сени. Перед лестницей на чердак устроен закут специально для этой «царапучей нечисти». К тому времени, когда мать ложится, кухня должна выглядеть, словно плац для парадов.
