Стив Дьюно - Собака, которая спустилась с холма. Незабываемая история Лу, лучшего друга и героя
В янтарных глазах Лу читалось недоумение: что случилось и почему я несу Джонни на полушке?
– Он выбил себе как минимум один диск в поясничном отделе, – сказал ветеринар. – Нижняя часть туловища утратила чувствительность. Смотрите. – Он показал, что Джонни не может стоять и разгибать лапы.
– Он парализован?
– Боюсь, что да. Видите, он не ощущает боли в спине, даже когда я задеваю его достаточно сильно.
Джонни смотрел на меня. Он дышал с трудом, розовый кошачий язычок вывалился из пасти.
– Что мы можем сделать?
– Я могу сделать снимки, чтобы подтвердить диагноз, но это будет очень дорого и на данном этапе излишне. Если бы вы сразу доставили его к ветеринарному нейрохирургу, возможно, удалось бы сделать операцию и снизить давление на позвоночник. Но боюсь, что сейчас повреждения уже неизлечимы.
– А лекарства?
– Слишком поздно.
– Он ощущает боль?
– Да, хотя я дал ему обезболивающее. Но он парализован и страдает.
– Ему всего четыре года.
– Я знаю, Стив.
Я начал расхаживать по комнате. Я этого не хотел. Я хотел домой. Я хотел проснуться. Я хотел его спасти.
Как-то раз мне пришлось убить птенца сойки, которого подрал какой-то хищник. Мы гуляли с Лу по лесу, он нашел птицу в куче листвы. Она широко отрывала клюв, прося воздуха, пищи, милосердия. Она дрожала от боли у меня в руке. Я сжалился нал ней и завершил ее жизненный путь. Это все, чем я мог ей помочь.
– Ничего не поделаешь, – сказал я.
– Мы должны помочь ему.
– Я знаю, доктор.
В фильме «Лоуренс Аравийский» Лоуренс возвращается, чтобы спасти Гасима, бедуина, который свалился с верблюда и заблудился в пустыне. Все остальные списали его со счета и сочли мертвым.
– Так ему на роду написано, – сказал другой бедуин.
– Ничего не написано! – воскликнул на это Лоуренс, развернулся и скакал всю ночь, чтобы Гасима спасти. Он вернул его к жизни, проявив милосердие там, где все прочие отказались.
На следующей неделе Гасим убил человека из другого племени, и это могло повлечь за собой кровную месть.
– Его надо убить, – заявил вождь этого племени так спокойно, словно говорил о погоде.
Лоуренс кивнул, вытащил пистолет и выстрелил в человека, которому накануне спас жизнь…
– Стив?
– Подожди минуту, – попросил я.
– Конечно.
Я пальцами расчесал спутанную шерстку Джонни, убрал челку у него с глаз, погладил его по морде. Мне хотелось найти врача, шамана, священника. Он посмотрел на меня, словно упрашивал: «Давай пойдем домой».
– Прости меня, Джон. Я не должен был кидать мяч так сильно.
«Мне не стоило так высоко прыгать».
– Я не могу тебя вылечить. Прости, но я не могу. Я не такой всемогущий, как ты думал. Я притворялся. Но один раз я все-таки тебя спас, правда?
Он лизнул мне руку и огляделся.
– И прости, что я все время поддразнивал тебя, что ты не Шеф.
Он плохо соображал из-за действия лекарств. Я начал плакать, попытался остановить слезы, но от этого всегда становится только хуже. Вернулся ветеринар.
– Надо помочь ему сейчас.
– Хорошо. Давай ему поможем.
Я поцеловал его на прощанье и сказал ему, каким хорошим псом он был и как он стократно искупил свою вину за то, что давным-давно покусал маленькую девочку, и ему нет нужды больше беспокоиться об этом, и что Лу будет по нему скучать и позаботится о его теннисном мячике, и что я тоже, как и Лу, был счастлив, что он какое-то время жил с нами.
Потом мы его усыпили. Это все, чем мы могли ему помочь.
Через неделю Шайенн, добрейшая собака Никки, которой было тринадцать лет, упала и не смогла подняться на ноги. Ей нужна была наша помощь, и нам пришлось усыпить и ее тоже.
Я лежал на коврике и массировал Лу подушечки лап. Ему всегда это нравилось. Переноска Джонни стояла в углу, под столом, дверца была открыта, его мячик и пожеванное одеяло все еще лежали внутри. Я до сих пор ощущал его запах и знал, что Лу тоже его чувствует. Я хотел, чтобы Лу погиб героической смертью – вытаскивая меня из горящего здания, сражаясь со стаей бешеных быков или просто тихо умер во сне.
– Я не смогу это сделать с тобой.
15
Тайна ночного койота
У меня имелась ширма от солнца, линолеум, пара магнитов на холодильник и огромные деревянные ложки для салата. Я обзавелся мобильным телефоном позже всех моих друзей. Я носил вещи до тех пор, пока они не расползались в труху в барабане стиральной машины или не съеживались до лилипутских размеров. У меня был один костюм, купленный в 1993 году, и пиджак спортивного кроя с подложными плечами. Добавьте к этому тот факт, что я слегка дальтоник, и вы поймете всю степень моей неприспособленности к жизни.
И поскольку окружающее пространство никогда меня не интересовало, я оставался слеп к ядовито-зеленым столешницам в своем доме. Более того, если бы этот цвет всегда давал мне двадцать процентов скидки, я готов был перекрасить в него весь дом, машину и даже собаку.
Но когда квартплата внезапно подскочила на четверть, я во мгновение ока превратился в придирчивого стилиста и начал презирать эту отвратительную зелень. И даже Лу, не различавший цветов, как и все собаки, в знак солидарности отказался прыгать по столам.
– Ты все равно половину времени проводишь здесь, – сказала мне Никки. – Переезжай.
– А как же мальчики?
– Для них праздник каждый раз, когда ты приходишь.
– Да, но потом я ухожу домой.
– И наслаждаешься тишиной.
– Точно.
– Тут я тебе ничем помочь не смогу.
Я привык жить в одиночестве с собакой. Я много писал, у меня были свои привычки, рутина, которая мне нравилась. Лу тоже. Он любил, когда я провожу время с ним, и даже не скучал по академии.
Ему было без малого одиннадцать лет, он был еще здоров и крепок, но это был уже пенсионный возраст. Подольше поспать, подремать после обеда, понежиться на солнышке – все это ему очень нравилось. Он дольше просыпался, чаще потягивался. Резкие черты с возрастом сгладились, и сейчас Лу скорее напоминал мускулистого лабрадора. В чем-то мы с ним были похожи. Морда у него начала седеть и слегка утоньшаться, как это случается с собаками в возрасте. Мы оба потихоньку старели.
Мальчики жили у Никки каждую вторую неделю. На этот срок маленький ломик в северном Сиэтле превращался в шумный сумасшедший дом. Здесь было весело.
– Решай сам, – сказала она, заталкивая охапку пропахшей потом мальчишеской одежды в стиральную машину. – Мы оба на этом сэкономим, а у Лу будет двор.
– Это пахнет какой-то гадостью.
– Сам ты пахнешь гадостью.
И я переехал.
Лу привык к новой жизни быстрее, чем я. Большой огороженный двор, где можно было бегать в свое удовольствие, симпатичный маленький домик и каждые две недели нашествие двух гиперактивных мальчишек, готовых шалить и носиться весь день напролет. Чего еще может желать собака?
Зак и Джек переехали в большую спальню на втором этаже, а их прежняя комнатка досталась мне в качестве кабинета. На неделю я становился чем-то средним между приятелем, отцом и воспитателем для сыновей Никки, что для холостяка чуть за сорок было поначалу страшнее, чем иметь дело с питбулем, страдающим от геморроя. На следующей неделе мы оставались вдвоем и с Лу; дом еще какое-то время вибрировал энергией, потом затихал. Такие американские горки продолжались месяц за месяцем, и постепенно я тоже привык.
Для Лу это был рай земной. Дети явно шли ему на пользу. Они помогали ему не поддаваться старости. Лу был готов играть с Заком и Джеком, выполнять их команды и показывать «фокусы», даже когда уставал или хотел обедать. Он сменил множество квартир и домов в своей жизни, от вполне приличных до трущобных, но здесь ему было лучше всего.
В глубине души я не был уверен, что правильно сделал, отправив Лу на пенсию. Даже самый великий спортсмен рискует облениться и заплыть жиром, оказавшись не у дел, и я не хотел, чтобы это случилось с Лу. Он был таким активным, так много мне помогал… нельзя было отказывать ему в этом только потому, что одиннадцать лет для собаки – солидный возраст.
Ответ пришел от Никки и моего отца.
– Стиви, малыш! – Он был единственным мужчиной, от кого я терпел обращение «малыш».
– Привет, папа, как дела?
– Отлично, отлично!
Если не считать вечной бессонницы, привычки выпивать по двадцать чашек кофе в день, больной спины и синусита, мой отец в свои семьдесят шесть был куда здоровее многих в его возрасте. Дитя Великой депрессии, ветеран Второй мировой, бывший десантник и боксер, водитель автобуса, мусорщик, вдовец из Бронкса, он до сих пор жил в Нью-Йорке, в том самом доме, где домовладелец даже за взятку не позволил мне завести щенка. Мой отец был человеком старой закалки и любил свою родину так, как способны любить только те, кто прошел через ад. В детстве он был уличным чистильщиком ботинок, бросил школу, чтобы делать самолеты для армии, пошел в армию на другой день после Перл Харбора, потерял на войне брата, лишился жены, когда ему было за сорок. Он чем-то напоминал мне Лу.
