Ирина Маленко - Совьетика
– Вот и слава богу, а то я помню, в 7 классе ты что-то такое себе выдумала, какую-то этнографию! – подхватила она.
Напрасно она считала, что я «поумнела»: это просто я вычитала, что именно после исторического можно стать этнографом. Вообще-то больше всего на свете мне хотелось поступить в ИСАА при МГУ, но там даже в брошюрке для абитуриентов было написано, что «принимаются преимущественно москвичи, преимущественно мужчины, из числа КПСС и актива ВЛКСМ», и надо было доставать рекомендацию чуть ли не из горкома комсомола. Для меня это открытие стало настоящей драмой. У меня не было шанса ни по одной из этих статей. Я не была ни москвичом, ни мужчиной. И кто бы мне дал такую рекомендацию, если я была просто отличницей, не лезшей в комсомольские активисты? К моему времени наше отношение к комсомольским и партийным работникам уже прочно определялось анекдотом о колхозном собрании:
– За хорошие показатели на ферме товарищ Иванова награждается теленком!
Аплодисменты.
– За отличную работу на полях товарищ Петрова награждается мешком зерна!
Аплодисменты.
– За хорошую общественную работу товарищу Сидоровой вручается полное собрание сочинений Ленина!
Смех, аплодисменты, крики:
– Так ей, б***, и надо!
Тут выражается не столько народное отношение к собранию сочинений Ленина, которое, конечно, мало кто полностью бы осилил прочесть, сколько отношение к «общественным активистам»: мы своими глазами видели, что ими становятся в основном те, кто кроме говорильни, ни на что больше не способен. Почти тот же сорт людей, что идет работать в торговлю. Только с большими амбициями, чем продавцы. Мы видели и чувствовали их неискренность, когда они произносили в школе свои речи – и это отталкивало: не дай еще бог мои друзья подумают, что я такая же выскочка и ко всякой бочке затычка! Причем чем неискреннее был человек, тем больше правильных речей о политике партии и правительства он, как правило, произносил. (Совсем как новые члены Шинн Фейн в Ирландии, примкнувшие к ней, когда это стало безопасно и может уже даже принести дивиденды…)
Это вовсе не означает, что мы были антисоветчиками: мы только хотели заниматься серьезным делом, а не говорильней. Мы почему-то были уверены, что кто надо не допустит вот таких болтунов к управлению страной. Откуда была такая уверенность, не знаю. Наверно, все-таки потому, что мы властям доверяли. Ведь наше тогдашнее правительство хоть и произносило множество речей, тем не менее и много для народа делало. Речи мы пропускали мимо ушей, радио выключали, о Политбюро рассказывали анекдоты. Но враждебно к властям не относились. Нам просто казалось, что можно обойтись без лишних слов. (На мой взгляд, гораздо хуже обстоят дела у народа , когда люди и анекдоты-то перестают рассказывать, как при Ельцине: с одной стороны, потому что они так измучены жизнью, что им уже не до анекдотов, а с другой, потому что да что и расскажешь-то о человеке, который сам хуже всякого анекдота?…)
Иногда, правда, была обида: когда возникало чувство, что тебе не доверяли. Например, в том же случае с отбором студентов в ИСАА. Если ты не москвич и не мужчина, это еще не значит, что ты меньше предана идеям марксизма-ленинизма, чем они. И среди москвичей-мужчин с прекрасными характеристиками хватало всякой дряни. Я потом встретилась с одним из таких в Институте Африки: Васей-москвичом, закончившим ИСАА и свободно говорившим по-португальски, который работал и в Анголе, и в Мозамбике и упорно звал меня к себе на дачу «на шашлыки». Африканцев Вася явно презирал, работу свою не любил и спал и видел, как бы уйти «куда-нибудь в более приличное место». Да я о его месте только мечтать могла!
Но дело, скорее всего, было не в том, что тебе «не доверяли», а в том, что люди, преданные идеям, тогда уже негласно больше «не требовались»: то, что было моим призванием, где я работала бы по зову души, где я с честью представляла бы свою страну и несла ее знамя, совершенно не интересуясь материальным вознаграждением за это, для них было просто-напросто «тепленьким местечком» для собственных сыновей и внуков..
Только все это было негласно – почти как голландский расизм, который чувствуешь, но доказать в суде не сможешь – и от этого было еще обиднее…
Впрочем, одной гласностью такие проблемы не решить, тем более «гласностью» а-ля мистер Горби. Во-первых, как гласит известная присказка, баснями соловья не кормят, а во-вторых, его «гласность» была гласностью импотента. Поясню: в советское время газеты писали не обо всем (оно и к лучшему: к чему, например, засорять страницы и головы людей рассказами о том, как где-то убили какого-то бандита в ходе разборок? Или что «При обрушении пола в церкви в Канаде ранены 39 человек»? Ну и что? ), но зато если какая-то насущная проблема в печати поднималась, можно было не сомневаться: меры будут приняты, в деле разберутся, виновники понесут наказание.
Горбачевская «гласность» превратила наши печатные средства в обыкновенные дешевки – такие же, как на Западе, где каждый день пишут, к примеру, об ужасах секс-рабства в собственных странах, но никто и пальцем не шевельнет, чтобы с ним по-настоящему бороться: поохают над «жареными фактами» и разойдутся, до следующей статьи. Делать выводы или, боже упаси, к чему-то призывать журналистам в таких изданиях тоже «не положено»: это якобы «нарушит баланс и объективность». У наших советских журналистов- у настоящих, конечно!- была совесть, была гражданская позиция, а не обтекаемая амебная «объективность», похожая на позицию Троцкого по Брестскому миру: «Ни мира, ни войны, а армию распустить!» и оставляющая любое зло как есть, нетронутым. Эта «объективность» напоминает мне сценку из моей любимой книги Кира Булычева:
«- Стыдно вам! – сказала Алиса. – У вас на глазах два здоровых мужика тащат мальчика, а вы от страха пытаетесь скрыть это преступление. – Я не хотел скрывать, но меня попросили. А может, у них есть право мальчиков носить?»
… А выпускной вечер продолжался, шел своей чередой. Когда он закончился – около 3 часов ночи – мы всем классом, естественно, пешком пошли через весь город в парк. В эту ночь парк был открыт – специально для выпускников со всего города, работал даже фонтан и все аттракционы, причем совершенно бесплатно! Мы гуляли там до рассвета, и я не увидела среди 17-летних вчерашних школьников полумилионного города ни одного пьяного. Не было ни одной драки, не говоря уже о более худших вещах. Всем было хорошо и весело.
Ведь мы, школьники начала 80-х, еще не приобщились к «общечеловеческим ценностям» настолько, что не могли себе представить веселья без пьянки, секса и мордобоя.
Мы с Аллой пошли на «колесо обозрения», и когда наша кабинка на самой высоте заскрипела и немного накренилась на одну сторону из-за ее веса, признаюсь, я здорово струхнула и немного пожалела о том, что выбрала в ее компании именно этот аттракцион! Но все обошлось: в советское время аттракционы смазывали и проверяли на безопасность регулярно. Мы парили над городом. С одной стороны небо было совсем еще черным, а с другой- уже неумолимо розовело восходящее солнце… Таким и запомнился мне последний день моего детства. Впереди была вся жизнь, полная, как я была уверена, чудес! Все дороги были мне открыты.
…Почему же этнография? Интерес к разным народам – не только африканцам! – желание узнать о них как можно больше и общее чувство интернационализма возникли у меня тоже в старших классах средней школы. Возможно, потому, что в нашем городе было очень мало людей любых других национальностей.
– Ребята, почему бы вам не записаться в какой-нибудь кружок в школе? – спросила как-то Тамара Петровна. Я подумала-подумала, посмотрела список кружков, которые у нас были – и решила податься в КИД. Клуб Интернациональной Дружбы. Велико же было мое удивление, когда я обнаружила, что на его заседания ходят только двое – я сама и руководящая клубом учительница.
– Женя, ты не расстраивайся! Ребята обязательно появятся!- сказала мне извиняющимся тоном Екатерина Александровна. – А пока вот, смотри, к нам в школу письмо пришло. Напиши этой девочке, а?
Девочку, написавшую письмо, звали Алина. Она была из Минска. Письмо было адресовано просто «ученице седьмого класса средней школы номер 5 города…» и рассказывало о самой Алине, о ее семье, чем она увлекается, и о ее городе.
М-да, ну и интернациональная дружба!… Минск был от нас не так далеко, и я даже как-то раз там бывала. Но я все равно ей ответила, и у нас с Алиной завязалась дружеская переписка.
Мне стало так интересно, что я и сама решила воспользоваться ее рецептом и начала писать в школы в других городах. А вскоре я уже поставила себе цель : найти друзей по переписке во всех союзных и автономных республиках нашей огромной и многонациональной страны. Мне было мало одних только концертов ко Дню Образования СССР по телевидению, которые я никогда не пропускала, и передачи «Творчество народов СССР» – я действительно хотела узнать, чем. живет и дышит молодежь моей страны в разных её уголках, мои ровесники. Я хотела выучить по нескольку хотя бы самых простых слов на языках всех её народов, вплоть до ногайцев и селькупов. Я завела себе большую карту СССР, которую повесила над кроватью на стенке, отмечая на ней крестиками уже «охваченные» мною регионы. У меня и сейчас остались дома альбом с фотографиями всех моих друзей – коллективный портрет моей страны! – и эта коллекция писем, с трудом помещающаяся в чемодан. Конверт в то время стоил всего несколько копеек, примерно столько же, сколько пирожок с повидлом, и мы, школьницы, даже не задумывались о его цене. Цена, кстати, была одна на всю страну – вне зависимости от расстояния, и даже до Чукотки письма доходили за 5 дней. Переписка была практически бесплатным удовольствием. Это сейчас наши люди даже родным не могут писать так часто, как им хотелось бы, даже перестали посылать друг другу открытки к праздникам – потому что им это стало просто-напросто не по карману!…
