Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я
Общага гремела и пела, но я закрыла дверь. И звуки не дразнили меня, не мешали, я пыталась думать — наверное, я тоскую по дому. Может, я выдохлась от суеты? Или, может быть, я так сильно скучаю по Дону Педро? И стала представлять себе, где он и с кем, и как он веселится без меня, и вовсе обо мне не думает, и растравляла в себе тоску сильнее — от любопытства, в чем же причина? Нет, мне было все равно. Не Педро. Что-то другое набросило на мои помыслы серое покрывало тоски — как писал незабвенный Инаятуллах Канбу в поучительной «Книге о верных и неверных женах».
Сессия прошла, как во сне, никаких неожиданностей. Филфак — feel fuck, как говорит Серега Веретило по кличке «Маяковский», тут учиться — просто читать книжки и маяться дурью. Ничего, доучусь, потом еще что-то придумаю — наверное, пойду в кино.
Непонятно, что это было со мной, но все прошло, прошло — прошло же? Есть ощущение, что где-то что-то важное упущено, но это пройдет, мне всего 19 лет, и впереди — карнавал!
Почему-то приехала мама.
Она была какая-то странная: потемневшая, с платочком на голове — никогда она не носила никаких платочков.
— У меня голова стынет и потом болит, — нехотя сказала мама. — Чем она тебе мешает?
— Ма, ты чего? — поражалась я, глядя, как не к месту она хватается за уборку, отвечает невпопад.
Манджу, моя подруга-индианка, оставалась с ней без меня и, придя как-то раз, я заметила, что у них обеих заплаканные глаза.
— Что-то мне нравится ваш трогательный союз, — вышучивала я их дружбу. — А мне не скажете, что у вас за трагедии?
— Я рассказывала про свою маму, — пряча глаза, оправдывалась Манджу. — Ну, про то, что не видела ее уже год.
Один раз мама спалила обед, это уж совсем было на нее не похоже.
Я же радовалась ее приезду, как маленькая: таскала ее по гостям, приглашала к себе народ, угощала гостинцами, мама старалась быть со всеми приветливой и любезной, но все через силу.
— Мам, ты чего приехала тогда? — обижалась я. — Который раз добираюсь одна, и ничего, все отлично.
Мама и Манджу переглянулись.
— Что? — насторожилась я. — Вы что-то от меня скрываете?
— Нет, с чего ты взяла, — еле шевеля губами, отнекивалась мама.
— По-моему, ты нездорова. Как вы мне надоели со своим героизмом! Пошли к врачу.
Мама отчаянно мотала головой и обещала прийти в себя.
Накануне отъезда я радостно укладывала сумку.
— Смотри, что я бабушке везу, — показала я маме меховые тапочки. — Олений мех внутри! Прозводство чукчей!
— Твой враг пусть бабушке подарки везет, — пробормотала мама и побледнела. Манджу встревоженно положила ложку.
— Что такое? Почему ты так сказала? — Пораженная, я смотрела во все глаза то на маму, то на Манджу.
— Да ничего, — стоя перед зеркалом, мама повязывала косынку заново. — Манджу, запишешь мне рецепт этой тыквы — очень вкусно!
— Ты мне скажешь, наконец, правду? — решительно подступила я к ней. — Что-то с бабушкой?!
— Я не хотела сейчас тебя расстраивать… у нее паралич. Она не может говорить, — глядя мне в глаза, призналась мама. Мне показалось, она была честна до предела.
— Паралич? Но она же выздоровеет? Мам!!!
— Все будет хорошо, — слабо улыбнулась мама и стала собирать посуду, хотя мы еще не доели.
На вокзале надо было сидеть пару часов до поезда. Скоро придет Танька — мы ехали в Батуми вместе, и я предвкушала встречу.
Мама своими запавшими глазами раздражала, и я зудела, что надо обязательно пойти к врачу, потому что — она на себя не похожа, и что это такое, как так можно себя не щадить, куда она поехала за мной.
— Надо Таньке сказать, в каком мы зале, позвоню из автомата, — спохватилась я.
Танька почему-то потребовала поговорить с моей мамой.
— Что у вас за дела такие секретные? — недоумевала я, передавая маме трубку.
— Да, Таня, — угасшим голосом ответила мама. — Нет. Нет еще… Да, знаю. Да, конечно.
— И всё? — недоверчиво прищурилась я. — Вы про что говорили?
Мама шарила глазами по залу, полному ожидающих пассажиров: пузатый мужик спал, поджав ноги, мамаша с плохо прокрашенными волосами кормила ребенка, а тот зевал и потягивался, дядя помятого профессорского вида читал журнал и жевал яблоко, женщины в черном горячо разговаривали по-мегрельски, размахивая руками. Пахло резиной и пережаренными чебуреками, мы устроились поближе к двери, чтобы иногда выходить подышать свежим воздухом.
От нечего делать я вертела кубик Рубика:
— Мам, смотри — я одну сторону собираю моментально, сейчас буду учиться вторую собирать.
— Бабушка умерла, — сказала мама.
Я увидела, что в зал вошла Танька, и тут же встретилась с ней глазами.
— Что?! Вы про это говорили? — сказал кто-то, сидящий внутри меня.
— Знаешь уже, — спокойно отметила Танька и бросила сумку под ноги.
Потолок сделан из пластиковых белых полос, кое-где пожженных спичками — знаете, всегда хотела научиться это делать: зажигаешь спичку, бросаешь ее вверх, она летит, приклеивается к потолку и там догорает, делая черные разлапистые звезды. Так и не научилась.
А еще я не умею свистеть двумя пальцами — просто губы в трубочку умею, даже неплохо, бабушка всегда кричала — не свисти в доме, денег не будет!
Слезы льются, но хуже то, что я не могу опустить голову вниз и посмотреть на этих людей, я не знаю их, я не знаю, что это за место, почему я здесь и что я должна делать.
Слезы льются, и горло туго стянуто, звуки собрались возле него в толпу и стучатся изнутри.
Поезд ровно качается, мама с Танькой говорят о чем-то полушепотом, не трогают меня. Я не сплю, но делаю вид, что сплю. Колеса стучат сквозь влажную подушку прямо в ухо.
На сорок дней я несла бабушкину фотографию в рамке — хорошая фотография, бабушка на ней слегка наклонила голову и улыбается.
Всё на месте, всё как было — так странно.
Хорошее деревенское застолье, родственники обнимают меня, вспоминают, как Фати-бицола ездила все время со мной — лучшие друзья были! Эх, родная, Бог забрал, легко ушла, только три дня промучилась, благородная была женщина!
Всегда у Бога просила легкой смерти, только бы не лежачей больной, вспомнилось мне.
Позвякивают стаканы, пахнет вином в морозном воздухе, солнце косо положило локти на дешевую скатерть. Я смотрю на свою семью — и не узнаю их. Они все были вместе — а я там. И не знала. Ничего не знала. Они похоронили бабушку, а я — нет.
— Мы испугались тебе сообщать, — объясняет мама. — У тебя же сессия, перелеты, подумали — ты там одна, растеряешься, вдруг что-то и с тобой случится. Пожалели.
Я отворачиваюсь. Никогда. Никогда. Никогда.
Я не прощу вам этого никогда.
Теперь уже никогда она не увидит моих детей, она их не посадит на колени, не засияют ее глаза счастьем от того, что ее род продолжается и во мне. Теперь — никогда у нее не будет своего домика, желанного, как райская обитель, простого домика хотя бы на две комнатки, где только она была бы хозяйкой со своими заботами и воспоминаниями.
Теперь уже никогда я не попрошу у нее прощения за то, что, когда она расказывала свою историю в пятьсотвосемнадцатый раз, я засмеялась, толстокожее чучело, и она посмотрела глазами спугнутого ребенка — прости, я столько раз повторяю одно и то же, тебе надоело уже, наверное.
Теперь уже никогда она не прочитает мне молитвы от сглаза, от мигрени, от слез, от всего мирового зла, я осталась наедине с ним, лицом к лицу, и мне одной сражаться с ним — пока не найду соратника.
Теперь уже никогда я не подарю ей все те подарки, которые она так любила, прятала в свои уголки и хранила для лучших дней.
В сумке перед обратным отлетом мне попался пакет. Я не вспомнила, что там, открыла — тапочки. Меховые вышитые тапочки с оленьим мехом.
Подарок
Куклу привезли из Германии в магазин «Военторг» и поставили на верхнюю полку в один ряд с корявыми бледно-коричневыми крестьянками в безумных нарядах, с мочалом вместо волос и вылезающими из орбит глазами в жестких ресницах.
Сама-то Кукла была — во-первых — резиновая, а не пластмассовая, она была одета — во-вторых! — в короткое солнечное платьице и белые туфельки, и темно-рыжие волосы у нее были схвачены в две косички. И в-третьих и самых главных, она была красива: лазурные глаза, талия и небольшая аккуратная грудь, она была во всем Кукла-Женщина, включая томный взгляд.
Довольно быстро ее купили — седая худощавая женщина с крапчатыми руками в зеленом ситцевом халате в «турецкий огурец» Кукле понравилась, потому что выбрала ее сразу и восторженно ахала и охала, крепко ухватив за талию. Конечно, купила не себе — Кукла прекрасно знала, что ее судьба — достаться какой-нибудь девочке.
Ну вот и хозяйка: она оказалась совсем крошечная — смешная, с хвостиком-фонтаном на круглой голове, похожая на птенца белой совы, она схватила Куклу за волосы и потащила в рот, и купившая Куклу женщина, видимо — бабушка, забрала ее немедленно, поставила Куклу на шифоньер, и пришлось долгие месяцы наблюдать оттуда за тем, как растет Девочка-Совенок. Впрочем, Куклу это устраивало — вырастет, ума наберется.
