Виктор Лихачев - Единственный крест
— Просто слушаю тебя. Значит, считаешь, что в этот момент благодаря тебе в мире стало больше доброты? А может, ты себя Господом Богом возомнил? Определяешь, кого что ждет.
— Как же вы достали меня, Лиза Михайловна!
— Не нравится, злиться начал?
— Я не понимаю, мне что — пожалеть Романовского?
— А если действительно — пожалеть. Для начала. Ведь есть же у него совесть?
— А если нет ее?
— Ты так быстро это понял? Разве Сергей Кириллович не может просто бояться? Могли его запугать? Совести нет… Когда у меня случилось… он звонил. Каждый день звонил, утешал.
— Я весь в умилении: звонил! Сейчас после разговора с ним мне звонят каждый день. Рассказать, как утешают?
— Асинкрит, милый, это было твое решение. Собственное. Ты так хорошо говорил про крест, который каждый должен нести. Мне Романовского жаль — он решил свой крест выбросить.
— Или расколоть на дрова, — произнес в задумчивости Сидорин.
— Не поняла.
— Извини, вспомнилось. Знаешь, я тобой не согласен, но, чувствую… какую-то правду в твоих словах чувствую.
— Вот и хорошо, — смягчилась Лиза.
— А еще мне понравилось…
— Ты про «милый»? Вырвалось.
— Я так и понял, — вздохнул Сидорин.
— Лучше объясни, что во всем этом хорошего.
— Начинай загибать пальцы. Первый: мы на верном пути. Тимофеев — всего лишь ширма.
— Но мы не знаем…
— Подожди. Второй палец: все гораздо серьезнее. И мы об этом предупреждены, значит, постараемся не вляпаться в какую-нибудь глупость. Как сказал мудрец: безумства следует совершать осторожно. И третий палец: чтобы ты не говорила, моя теория о неписанных законах имеет право на рассмотрение.
— Яснее, пожалуйста.
— А все яснее ясного. Час назад позвонил Вадим. Во время прогулки по парку нечаянно упал в пруд Тимофеев. Спасти не удалось.
Лиза даже вскочила с места.
— Асинкрит, ты же не считаешь…
— Успокойся. Лиза Михайловна, успокойся. Конечно же, ему помогли упасть. Но кому теперь надо доказывать обратное?
— Правосудию, это же зацепка!
— Лиза, о чем ты говоришь? Какая зацепка? Вадим навел справки: кто-то сработал так, что не придерешься. Тимофеев был навеселе, пруд глубокий, парк большой. Никто ничего не слышал. Хочешь, чтобы нас подняли на смех?
— Но если те, кто делал из Тимофеева ширму, все так тщательно разрабатывали, а теперь взяли и…
— Да, концы в воду. Мавр сделал свое дело. Это раз. Заодно посмотрят на наше поведение. Два. — Сидорин замолчал.
— Ты о чем задумался.
— О ком. О Романовском.
— Слушай, как же я сразу об этом не подумала… а если он все-таки не сообщил о вашем разговоре?
— Увы, Елизавета Михайловна, сообщил. Иначе бы мне не позвонили. И Тимофеев, и Романовский передали информацию куда надо. Теперь бы узнать, где это находится — «куда надо». И с чем его едят…
— Асинкрит, надо спасать Сергея Кирилловича.
— Ты считаешь? А может, пусть сам разбирается… со своим счастьем?
— Асинкрит, сейчас ты разочаровываешь меня.
— Печально. Но что я могу сделать? Придти к нему и сказать: беги, как заяц, куда глаза глядят? Или, как ежик, сворачивайся в комок?
— Лучше, как заяц. Если как еж — раздавят. И нас всех раздавят тоже.
— Не раздавят, Лиза, — неожиданно очень твердо ответил Сидорин, — мы же не на иголки будем рассчитывать.
— На зубы?
— Опять холодно.
— Сдаюсь.
— Все будет хорошо, вот увидишь. Дело у нас правое и Бог не попустит нашей неудачи.
— Бог не попустит? Удивлена.
— Услышать это от меня? Тем не менее, услышала.
— А как же пословица: «На Бога надейся, а сам не плошай».
— Но разве мы собираемся плошать? Но твоя пословица все-таки советует на Бога надеяться, вот я и надеюсь.
— Если так, то я рада. И что мы сейчас будем делать?
— Отведем Лисаветочку к Асе с Олей — пусть поиграют, а мы постараемся втроем — ты, я и Вадим встретиться с Романовским. Глядишь, о чем-нибудь договоримся.
— Хорошо. Но у меня одна просьба.
— Хоть две.
— Нет, одна.
— В начале нашего разговора ты сказал, что тревога твоя — не связана с нашим делом. С чем же она связана?
— Со мной, — очень просто ответил Сидорин, как будто отказался от предложенного стакана воды.
— Ты хочешь, чтобы я еще раз просила тебя открыться передо мной? Или одного раза…
— Да, достаточно. Обещаю все рассказать, как только выпадет свободная минута. Пока давай займемся Романовским.
В этот момент раздался звонок.
— Я слушаю.
— Привет, Лиза, это Вадим.
— Здравствуй, Петрович.
— Прости, Асинкрит у тебя?
— Да.
— Позови его, пожалуйста. И чем быстрее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех нас?
Сидорин взял трубку.
— Здравствуй, Петрович. Ты случайно в прошлой жизни не работал гонцом при дворе султана? Помню одного такого, ему после трех дней службы отрубили голову — парень одни плохие вести приносил.
— Смейся, смейся, паяц. Мне сейчас Храбростин звонил…
— А кто это?
— Наш уролог. К нему в отделение знаешь кого положили?
— Кажется, догадываюсь: твоего друга Романовского?
— Молодец, в самую точку. Храбростин сказал, что ничего серьезного — обычный пиелонефрит. Подлечат и через две недельки выпустят.
— Я рад за него. Ты почему столь эмоционален, мой друг?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Странно. Хорошо, слушай дальше. Сегодня он купил пива, говорят, шесть бутылок, поехал зачем-то в город…
— Да что ты говоришь… Приехал из города…
— И не смог сходить в туалет. Разумеется, перепугался. Я даже удивлен был сначала: говорю ему, выпей, фурамедон — и все будет нормально, а завтра — с визитом к Храбростину.
— Можешь не продолжать, угадаю с одного раза: Романовский о фурамедоне не вспомнил, зато вспомнил обо мне.
— Да, и теперь я догадываюсь, почему. Зовет он тебя.
Глава двадцать пятая.
Домик в сказочном месте.
— Только ты не очень-то зазнавайся, — Толстикова была поражена, но пока они ехали в больницу, старалась опустить Сидорина на землю. — Пиелонефрит каждый может подхватить…
— Идучи за счастьем. Разумеется каждый.
— А почему ты такой счастливый?
— Откровенно?
— Желательно. Только про теорию не надо, пожалуйста. И, надеюсь, ты не радуешься несчастью человека.
— Елизавета, ты впрямь ничего не понимаешь? Я радуюсь: Вадим сказал, что за две недели его подлечат. Значит, нет у меня греха на душе. Но зато он… он все понял. Не я ему сказал, но через меня сказали. — И Сидорин показал на небо.
— Я ведь после того разговора, — продолжал Асинкрит, — страшно зол был на Романовского. А оказалось… все оказалось кстати.
В больнице их уже ждал Вадим Петрович.
— Ребята, вот халаты. Надевайте — и за мной.
Для Романовского нашли отдельную палату. Лизе показался знаковым ее номер — 6. Она заметила, что номер палаты сделал Сидорина еще счастливее.
— Асинкрит, — шепнула Толстикова, — ты хоть смени выражение лица.
— А на какое надо сменить?
— На соответствующее. Это же больница.
— Ладно, там посмотрим.
Надо отдать должное Сидорину: к кровати Романовского он подходил с самым грустным видом.
— Что с вами случилось, Сергей Кириллович? — участливо спросил Асинкрит, подходя к больному.
— А то вы не знаете? — слабым голосом ответил тот.
Асинкрит откашлялся, успев при этом прошептать Толстиковой: «Ну что, говорить правду легко и приятно?» Лиза в ответ чуть слышно: «Выкручивайся сам».
— Так что же вы молчите, Асинкрит Васильевич? Сказать нечего?
— Отчего же, Сергей Кириллович. Но, во-первых, я сказал все что хотел, тогда, при нашей встрече. Во-вторых, это вы меня позвали сюда, а в-третьих — взбодритесь. Жить будете…
— Точно? — неожиданно перебил его Романовский. — Я вас давно раскусил.
— Меня?
— Вас. Опасный вы человек. Вадим, будь с ним поосторожней, прошу тебя.
Вадим Петрович, до этого скромно стоявший чуть поодаль, удивленно поднял брови:
— Почему?
— У него после той аварии открылись паранормальные способности. Я читал об этом. Одним молния в и голову ударяет, а его головой об автобусное стекло трахнуло.
— Фи, Сергей Кириллович, вступила в разговор Толстикова, — вы раньше так не выражались.
— Посмотрел бы я, как вы выражались, окажись на моем месте.
— Я не понимаю, Сергей Кириллович, какие ко мне могут быть претензии? Я всего лишь вестник. Вам мне в ноги кланяться надо.
— За что?
— За то, что отделались малой кровью. Точнее, кое-чем другим.
— Ничего себе, малой! Вы представляете, что я в тот момент пережил?
— Сережа, — Глазунов подсел на кровать и наклонился над больным, — теперь ты знаешь, как чувствуют себя пациенты Храбростина, страдающие пиелонефритом. Ведь не зря же говорят — страдающие.
