Виктор Лихачев - Единственный крест
— Почему? — удивился Глазунов.
— А вдруг я эти три года наемным убийцей был? Людей убивал?
— Не говори ерунду. Ни за что в это не поверю!
— Правильно, ты мой друг. Но здесь как с верой в загробную жизнь: и те, кто верят в нее, и те, кто нет, одинаково правы — спор разрешить некому, оттуда еще никто не возвращался. Так что если кто-то скажет мне: ты два года назад душегубом был, — мне ему нечем будет возразить. Я просто не помню. И думаю: ведь это же шанс, Сидорин. Один из тысячи, нет, из миллиона — жизнь с чистого листа начать. А тут, будто в подтверждение моих желаний, из дома посылочка пришла. Старики перед Пасхой в доме убирались, кое-какие мои бумаги нашли. Решили прислать — вдруг, да поможет? И был в посылке вот этот листочек…
Асинкрит достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
— С тех пор с собой ношу. Возьми, почитай.
— Что это?
— Читай, можно вслух.
Глазунов стал читать: «Кодекс АВС или искусство жить в Упертовске. Первое. Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь. Второе. Молчаливая сдержанность — первый признак мудрости. Действовать только скрытно неожиданно — в этом залог успеха…»
Вадим уставился на Сидорина:
— Асинкрит, что это?
— Ты же прочитал: кодекс АВС. Неужели не расшифровал? Асинкрит Васильевич Сидорин. Остроумно получилось, ведь одновременно это…
— Первые буквы латинского алфавита.
— Верно. По алфавиту мы грамоте разумеем…Выходит это моя грамота; чей почерк — догадаться не трудно.
— Твой.
— Совершенно верно. Забавный кодекс. С одной стороны, вроде и дельно все, с другой, что-то есть в этом лисье, хитрое. Посмотри, к примеру, пункт номер одиннадцать.
— Одиннадцать. Вот он: «Помни, грубость вредит всему, даже справедливому и разумному».
— Чудесная мысль, согласен?
— Очень даже согласен. Бывало и чувствую, что правда за мной, что дельную вещь говорю, а меня не слышат. Заведешься и…
— Вадим, не отвлекайся, читай этот пункт дальше.
— Читаю дальше: «Ведь суть дела — полдела, не менее важно, как это дело сделано. Антипод грубости — любезность. Она все скрашивает подзлащает «нет», подслащает истину, подрумянивает старость. Любезность и приветливость, подобно шулерам, играют наверняка».
— И как тебе это?
— Да…
— Согласись, сильно сказано: «Любезность и приветливость, подобно шулерам играют наверняка».
— Здорово! Сам сочинил?
— Куда мне! Я коллекционировал чужую мудрость и, думаю, делал это не без удовольствия. Как говорится, из разных источников — по глотку. Дальше читать не стоит — все в том же стиле.
— Асинкрит…
— Вот, наконец-то, из твоих уст готов вырваться главный вопрос. Давай, не стесняйся.
— Если так просишь… Когда мы жили вместе, учились, этот кодекс… Одним словом, ты жил по нему?
— Думаю, что да. Был ли я сплошь — лицемерие и фарисейство, или как зебра — в полоску, не знаю. А ты что думаешь?
— Ты всегда был книжным червем, Сидорин. Мы, бывало, анатомию зубрим, а ты Платона читаешь. Наверняка, написал этот кодекс в свои юные упертовские годы — и забыл. И сейчас — порви и забудь.
Сидорин посмотрел на своего друга так, будто увидел его впервые.
— А если ты ошибаешься?
Вадим пожал плечами:
— А как сейчас об этом узнаешь? Вот Галинка моя верит в загробную жизнь, я не верю. Кто из нас прав?
Асинкрит вздохнул:
— В этом кодексе самый страшный пункт — первый. Прочти его вслух, пожалуйста.
— Как скажешь. «Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь». А по-моему, нормально. Разве это не из Библии.
— Это из Толмуда, мой друг. Жил такой еврейский мудрец Гиллиль. Ему еще одну фразу приписывают: «Когда не я для себя, то кто для меня? А если уж я для себя — что же я? И если не теперь — когда же?»
— Уж больно заумно.
— Это из «Пиркэ Аббата» — «Поучение отцов».
— Дался тебе этот Гиллиль. Насколько я помню, и Христос говорил подобное. Разве не так?
— Не совсем. Переварить то, что Он проповедовал древние евреи так до конца и не смогли. Христос сначала подготавливал их: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними; ибо в этом закон и пророки».
— То есть, Он выполняет то, о чем когда-то вещали мудрецы Израиля?
— Да, они же ждали Мессию. И Христос вначале говорит языком их пророков, и Его понимают. Но затем разворачивается драма. Для того же Гиллиля его формула — волшебный ключ, к успеху, преуспеванию. Отмычка к любому замку. И что евреи ждали от Мессии?
— Создать на земле царство Израиля.
— А что говорил этот Галилеянин? О Царстве Божием, которое внутри нас есть. Разве такое можно переварить? Или, вот…
Сидорин закрыл глаза и стал говорить будто читая невидимую книгу:
— «А фарисеи, услышавши, что Он привел садуккеев в молчание, собрались вместе. И один из них, законник, искушая Его спросил, говоря: «Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?» Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим». Сия есть первая и наибольшая заповедь; Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя».
Сидорин открыл глаз и добавил с горькой усмешкой:
— Как сейчас принято говорить — почувствуйте разницу. С одной стороны ветхозаветное «не желай и не делай», а с другой, совершенно новое — «возлюби».
— По-моему, ты придаешь всему этому слишком большое значение.
— А мне кажется, что я постепенно подхожу к главной загадке своей жизни.
— То есть?
— Если моя догадка верна, то кодекс АВС — это моя отмычка ко всем замкам, это ветхозаветная мудрость позволявшая мне открывать чужие души.
— Не хочешь же ты сказать…
— Хочу, Вадим, хочу. Если я делал доброе дело, то только выгоды своей ради. Если утешал кого…
— Слушай, прекрати на себя наговаривать! Тоже мне, Гильмель нашелся.
— Гиллель.
— Тем более. Я же не зря в психиатрию пошел, значит, склонность была, а может быть, и дар. Думаешь, не раскусил бы тебя, будь ты лицемером, или этим… фарисеем?
— А нас, фарисеев, так просто не раскусишь, — улыбнувшись сказал Сидорин, но затем опять посерьезнел:
— Спасибо, что не веришь, Вадим. Если мы видим в человеке только хорошее, значит, любим его. Но мне-то полагается быть беспристрастным.
— В том-то и дело, что ты пристрастен. Нельзя заниматься самокопанием. Если веришь в Бога, считай, что Он продлил твою жизнь. А я вот думаю, что Сидорин просто везунчик. Вот и живи, наслаждайся бытием, дорожи каждым мгновением жизни, а не размышляй почему тебе так повезло.
— А если мне повезло, как ты говоришь, именно для того, чтобы я понял…
— Ну вот, мочи мочало, начинай сначала!
— Хорошо, не буду.
— А тут ты врешь, брат. Будешь копаться, обязательно будешь! Хочешь скажу, в чем твоя беда?
— Скажешь, как психолог?
— Как друг. Твоя беда — и до аварии, и после это работающие на полную катушку мозги, и отдыхающее сердце. А может тебя они, — Глазунов выразительно показал пальцем наверх, — памяти лишили для того, чтобы и сердце поработало? Помню, год назад мы с девчонками в лесу под Кувшиновым отдыхали. Набрели на родник. Странный такой родник — издалека белый весь, а подойдешь поближе — и глазам не поверишь: плавают в родничке листья, хочешь их взять, а не получается.
— Живот мешает?
— Это тебе живот мешает! Листья не на поверхности плавают, а посередине.
— Быть такого не может.
— Может! В роднике вода из двух слоев состоит, а между ними листья и плавают. Мы взяли воду, налили в банку. На какое-то время вода смешалась, а потом опять на два слоя разделилась, даже в банке.
— Интересно, почему ты мне все это рассказываешь?
— Мы с Галкой покумекали-покумекали, отчего так происходит, потом махнули на все объяснения рукой и стали просто любоваться родником. А вот тебе было бы не до его красот, наверняка бегал бы с банкой до потери пульса, пытаясь узнать, что, как и почему.
— Неправда! Точнее, пытался бы, конечно, но и красоту родника заметил бы.
— Брось, когда тебе ее замечать? Вот я и говорю: копайся, копайся на здоровье. Глядишь, по уши в землю зароешься.
— Но ведь хочется дойти до сути.
— А разве без работы сердца сие возможно?
Сидорин задумался, затем спросил:
— Значит, говоришь это, как друг?
— И как психиатр тоже.
* * *А на следующий день Асинкрит пропал из города. Появился через трое суток, усталый, перепачканный с головы до ног, но счастливый. Первым делом позвонил Глазуновым.
— Привет, Галка! Будь другом, позови мужа.
— И только-то? Мы тут его чуть ли не с милицией ищем, с ног сбились, а он объявляется, как ни в чем не бывало.
— А как же я должен объявиться? — растерялся Сидорин.
