Анатолий Азольский - Степан Сергеич
Не вышло у парторга — выйдет у директора. Тем более что Молочков намекнул: без директора вопросы технической политики не обсуждаются. Степан Сергеич так бурно повел себя в приемной Труфанова, что Анатолий Васильевич приоткрыл дверь, посмотрел, кто же там хулиганит. Не удивился, увидев Шелагина (парторг предупредил), пригласил войти. Непроницаемо спокойно выслушал, делая в блокноте какие-то пометки.
— Вы абсолютно правы, Степан Сергеич. До тех пор, пока все коммунисты не проникнутся ответственностью за наше общее дело, до тех пор мы не сможем работать с полной отдачей. Но поймите, нахрапом, навалом, наскоком здесь ничего не решить. Нужен трезвый подход к делу, всесторонний учет обстоятельств.
«Слова, — думал Степан Сергеич, — слова».
— Как я понял…
— Придет время — займемся и вашим предложением.
— Займемся… время… обстоятельства…
Бормоча невразумительное, Степан Сергеич бегал по коридору второго этажа мимо дверей разных начальников. Безумные мысли озаряли его. Ворваться в райком! В горком!
Вдруг он увидел, что стоит перед дверью главного инженера НИИ и завода.
Всем телом налег он на нее, дверь даже не скрипнула.
В конце коридора показался сам главный инженер — Владимир Николаевич Тамарин, здоровенный, под потолок, детина. Шел он с белокурой женщиной, начальником лаборатории.
— Нет, Наталья Сергеевна, инженер нынче пошел не тот. Инженер нынче как…
Подбирая сравнение, главный нетактично отвернулся от собеседницы и остановился. На него бешеными глазами смотрел незнакомец.
— Делом заниматься надо, делом!
Главный освободил рот от сигары, это возможно, обостряло его слух.
— Простите, что вы сказали?
— Делом, говорю, надо заниматься!
— Это вы мне?
— Да, да, вам!
Неизвестный кричал сдавленным фальцетом. Главный дал собеседнице знак: простите, я буду занят. Вернул сигару на место, одной рукой открыл дверь, другой заграбастал пьяного вдрызг негодяя и мощно втолкнул его в кабинет.
Повернул ключ. Принюхался. Нет, это не алкоголь.
— Если вы плохо себя чувствуете…
— В этом здании не я сумасшедший! Вы! Директор!
— Я за критику. Говорите.
Снаряд взорвался. Осколки просвистели в воздухе. Главный инженер уцелел чудом. Он нашел себя на диванчике полулежащим. Стряхнул с груди пепел.
Встал.
— Как ваша фамилия?.. Так, так… Помню. Возмутитель спокойствия. Вас кто-нибудь знает в КБ, в отделах?
— Мошкарин, Стрельников.
Тамарин успокаивался. Фамилии эти принадлежали тем немногим людям, которых он знал хорошо и ценил. Телефон Мошкарина… вот он: 2-45.
Услышанное от Мошкарина вполне удовлетворило главного. Когда же тот спросил, что еще там натворил Шелагин, то ответ был такой:
— Беда, Владимир Афанасьевич, низы дерут глотку. Опыт прошлого показывает, что верхам нельзя затыкать себе уши. Приходи, послушаем Савонаролу. Авось что полезное придумаем.
Степан Сергеич встретил Мошкарина неловкой улыбкой. Он уже стыдился своей несдержанности. Тамарин, экономя силы, пересказал речь диспетчера.
— Конечно, — заключил он, — я за легкий бардачок на работе, в легком бардачке работать приятнее и продуктивнее, мы не гвозди делаем, у нас творческая обстановка, но бардачок, сознаюсь, перерос в средний…
— Вы-то работаете? — прервал Мошкарин.
Главный застыл в долгом молчании… С Труфановым, думал он, когда-нибудь надо сцепиться. Вопрос так стоит: когда? Сейчас или в более выгодной обстановке? Сейчас вообще-то несвоевременно. В энергетическом экзамены, вечерникам не дочитаны сорок с чем-то часов. С другой стороны, что ему, Тамарину, терять при поражении? Уйдет в тот же энергетический. Бояться нечего.
Тамарин рыскал по ящикам стола. Где же эта гильотинка?.. Вот она, завалилась. Тамарин нюхнул сигару. Щелкнул гильотинкой, проверяя ее. Швырнул сигару в коробку. Машинка для обрезки, сигара, щелчок — это все междометия, вводные слова, скрывающие нежелание говорить прямо и честно. Этот, спрашивается, диспетчер Шелагин — он ведь не прикидывал ничего, он равнодушен к судьбе своей, он шел к директору, не заручась поддержкой начальников отделов.
— Садитесь поближе, могучая кучка. Могу с прямотой римлянина заявить: с нас могут содрать полоски покрытой волосами кожи, их называют скальпами.
Чтобы этого не произошло, надо действовать сообща и дружно. Я исхожу из того, что инженеры не сборище лапотников, а мыслящая публика. Есть предложение пригласить Баянникова, тем более он пронюхает обо всем.
Степан Сергеич уже освоился в этом кабинете и пылко согласился. Виктор Антонович, сказал он, настоящий коммунист. Тамарин позвонил. Ждали заместителя в полном молчании.
Баянников не удивился, застав Шелагина в кабинете Тамарина, он непринужденно сел рядом. Цель совещания понял сразу.
— Я не инженер, не конструктор. Я мыслю общими категориями. Борьба мнений, столкновение интересов необходимы. — Он направил на Тамарина окуляры. — Студентов придется бросить.
Главный пришел к тому же, проживет и без него юная поросль, хватит!
— Начнем, — беззаботно произнес Тамарин. — Послушаем меня.
Степан Сергеич знал только производство, он и не подозревал о сложности взаимоотношений всех отделов НИИ. А главный предложил реорганизовать ООСН отдел отраслевой стандартизации и нормализации. Чертежи и схемы прежде всего поступали туда. Здесь их проверяли, здесь устанавливали, что хомутик ЖШ такой-то, изобретенный конструктором таким-то, изготавливать нельзя, потому что вся радиотехническая промышленность применяет аналогичную по назначению деталь НЖШ такую-то. Много чего возложено на ООСН. Фактически же семь инженеров и шестьдесят техников занимаются не тем, чем надо. Инженеров по стандартизации вузы не готовят, оклад в отделе маленький, все инженеры в нем бывшие старшие техники. Сами же техники в большинстве своем люди случайные, кому надо остаться в Москве — тот и лезет в ООСН. Есть уникум: самый настоящий мукомол по специальности…
Баянников сказал, что мукомола уволит. Переставили — на бумаге техников, перетасовали инженеров. После долгих споров создали то, что впоследствии получило название «бездефектная сдача продукции». ООСН будет еженедельно представлять карточки брака на каждую группу КБ и каждую лабораторию. Одна ошибка — десять процентов премии долой. Пропустили ошибку девушки ООСН — тоже десять процентов, уже с девушек.
— Забегают, — уверенно предсказал Тамарин. — О прическах забудут.
Подкину я им одного специалиста, лекции им почитает… И пусть не обижаются.
Во многих НИИ делают нечто подобное, в соседнем начали с планового отдела!
Время требует и время создает систему, когда не рубль вообще учитываться будет, а конкретный рубль, наш, институтский, заводской. Решено?.. Можно переходить к следующему пункту, их у нас много, но, к сожалению, надо ехать к моим оболтусам в энергетический, заодно поругаться с деканом. Труфанов через неделю уезжает в Ленинград, за эти дни мы обсудим все, накидаем черновик приказа, издадим за моей подписью… Завтра соберемся, не здесь…
Степану Сергеичу рекомендовали помалкивать. Никто не должен знать о будущем приказе и пунктах его, кроме посвященных, число которых будет увеличиваться, об этом позаботятся Баянников и Тамарин.
Пропахший сигарным дымом возвращался Степан Сергеич на завод. Радость омрачалась некоторой незаконностью всего происходящего. Почему, спрашивал он себя, честные коммунисты должны таиться, задумывая хорошее дело? Некрасиво, поймите, интриги плести за спиной Анатолия Васильевича, строить козни. Надо бы сказать ему прямо: так и так, товарищ Труфанов, хочу предупредить вас честно, что мы против…
Игумнов спросил диспетчера, чем кончились поиски справедливости.
— Ничем, — буркнул Степан Сергеич.
— Что и требовалось доказать, — сказал Виталий. — Что и требовалось… Иного ожидать нельзя. Нас, фантазеров, двое на заводе, мы нетипичны, мы отсталые.
Мелкой рысцой Шелагин побежал в отдел снабжения. На разговоры у Тамарина ушло драгоценное время, а работа не ждет.
55
Уже загудели на заводе станки второй смены, уже оттарахтели под окнами директорского кабинета мотороллеры холостяков, охрана уже пересчитала сданные ей ключи от лабораторий, а Анатолий Васильевич, отключив телефоны, в густой тишине продолжал вдумываться, вслушиваться в шумы подсознания.
Возникло предчувствие беды, повеяло опасностью. То, что другие именовали мистической шелухой или суеверием, получило у доктора технических наук иное название.
Отозванный в конце сорок четвертого года после ранения на Урал, Анатолий Васильевич однажды испытывал на военном аэродроме самолетную радиостанцию. Установили ее на верном «Ли-2». Перед очередным полетом командир экипажа забастовал. «Не хочу лететь, — заявил он руководителю полетов, — гробану и себя и самолет». Умоляли, приказывали, упрашивали, взывали, грозили — ничего не помогало. Дело дошло бы до военного трибунала, не испытывайся на том же аэродроме новый бомбардировщик. Представители лучшей моторной фирмы страны заинтересовались этим делом, они прогнали на земле моторы «Ли-2» на всех режимах, обсосали каждый винтик, протрогали каждый болтик и на третий день поставили диагноз: на восемнадцатой минуте полета самолет должен был взорваться. Три дня они копались, и три дня рядом с ними стоял мужчина в унтах и ватной куртке — инженер Труфанов. Его принимали за технаря, иногда просили подать то-то, сбегать туда-то. Он подавал и бегал, бегал, подавал и размышлял. Когда поставили диагноз и сказали командиру экипажа, что в башке у него что-то божественное, единственным неверующим был Труфанов. Он уже тогда догадался, что командир чувствовал мельчайшие, недоступные приборам отклонения от нормального режима: руки летчика ощущали дрожь штурвала, уши слышали рев моторов, глаза видели изменение цвета выхлопных патрубков. Все попало в мозг, аппарат мозга регистрировал все посылки извне, перерабатывал все импульсы информации, но человек ставил себе задачу упрощенную, ограниченную, человек искусственно инструкцией по предполетной подготовке — сужал идущий на переработку поток и получал нужное ему решение. А мозг самопроизвольно решал задачу шире и, следовательно, вернее.
