Анатолий Азольский - Степан Сергеич
Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым.
В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то другого. Кого? Никто не знал.
Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших о будущем приказе.
— Ну, а ты как смотришь на все это? — спросил его Петров. — Говорят, понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше, получать будешь.
— Ну и что? — Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. — Чепуха все это.
— Что — чепуха?
— Все. — Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом.
Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению.
— А что же не чепуха?
Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху вниз на него (Петров сидел).
— Надо так: служить людям, обществу. Остальное — довески, окурки, обрезки, чешуя.
— Служить… — как эхо повторил Петров. — Служить… М-м-м… это интересно весьма.
— Кому-то да. Но не тебе.
— Это почему же?
— Потому что ты трепач.
Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев, которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося… Как-то поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя…
Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам… Нет, пересилил себя, уже спокоен… Есть у него — это точно — какая-то цель, существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов…
Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным.
За обыденностью, за простоватостью — дичайшая сложность, не выплеснутые наружу драмы, борьба упорная, тихая и незаметная. Человек живет, самый пройдошистый корреспондент ничего о нем не придумает, до того этот человек кажется примитивным, а он — личность выдающаяся, частица мира…
Противными стали Петрову собственные шуточки навынос, вымогательство.
Он выволок из-под кровати все запасы спирта — три канистры. Зачем они ему?
Пусть лежат, запихнул он канистры обратно — авось пригодятся.
Вот так вот. Считаешь себя исключительным, уникумом (как же, всю жизнь в бегах), отказываешь другим в праве на исключительность (тоже мне сосунки из пионеротряда!). Вот так вот. Каждый прожил столько же, сколько ты.
Есть в лагерях такая категория — «один на льдине». Одиночка, оборвавший все связи с другими заключенными. Не говорит ни с кем, неизвестно, где спит, не работает, своей ложки-миски не имеет.
Петрову приснилось, что здесь, в Москве, он — «один на льдине».
Прогонял наваждение явью, твердил себе, что он работает вольно, у него есть работа, он передовик даже какой-то, бугром назначен, бригадиром.
Утром пришел в цех, увидел Котомину и сразу поверил в то, что сна не было.
51
Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил пятьдесят негодных «Кипарисов» не по злой воле одного человека.
Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес:
— Я ошибался. Вы не жулик.
— Давно бы так, — равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову, не отрываясь от бумаг.
Обломался диспетчер или не обломался — брать его в сообщники Виталий не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело.
Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все может, Игумнов ради плана на все способен… И пришлось выкручиваться.
Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо.
Профессиональная гордость обязывает, самолюбие — что-то есть возвышающее в приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А. в который раз повысили оклад.
— Я все думаю, думаю, думаю… — с огорчением заговорил Степан Сергеич, присаживаясь ближе, — Все думаю… («Напрасно думаешь», мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же время не обман…
— А что же все-таки? — Виталий напрягся. Если уж Степан Сергеич оправдывает ложь, то дальше ехать некуда. — Ну, говорите.
— Наша нечестность полезна… Не во всем я разобрался, но кое-что понимаю. Если я слышу, к примеру, что строители сдали дом с недоделками, а комиссия приняла его, причем в комиссии честнейшие люди, я не бросаюсь теперь словами о взятках, о безответственности и о том, что надо кого-то отдавать под суд. Я полагаю теперь, что строители и члены комиссии — люди неподкупные и честные. Но строителей поджимали сроки, строителям вовремя не доставили какой-нибудь штукатурки, а члены комиссии знали, что если они не примут дом, то не выполнят какие-то там обязательства или — того хуже — СМУ не получит кредитов, банк не даст денег на новый дом, а дома нужны людям…
— Красиво, — одобрил Виталий и поцокал языком. — Красиво… Красиво!
— заорал он. — А о людях, которые вынуждены подписывать акт о приемке дырявой крыши, вы не забыли? Людям честным каково?
Людям этим Степан Сергеич уже дал определение. Он называл их так: стихийные диалектики.
— Они приносят свою честность в жертву общей честности.
— Что?.. — Виталий не понял. Потом расхохотался. — И долго так продолжаться будет? Сто? Двести лет? Пока специальным указом не введут единую честность? Что тогда от честности вообще останется?
Вот ведь опять не рассмотрел явление со всех сторон. Ошибся. Степан Сергеич, тяжко вздыхая, поплелся прочь. Полезно все-таки поговорить с умными людьми.
Еще есть один умный — Стрельников. Степан Сергеич как-то затащил его в комплектовку, посвятил в свои размышления.
— Забавно. — Стрельников подумал, но не согласился.
Много раз выходил Виталий из кабинета и много раз видел Шелагина.
Диспетчер, сгорбившись, сидел на ящике. И жалко человека, и посмеяться хочется. На то и другое нет времени.
52
С весной пришло неясное беспокойство. Петров просыпался рано, мыл полы, обмахивал тряпкой мебель, раскладывал книги. Появилась страсть к чистоте. На проспекте Мира запахло цветами, их продавали у входа в метро крикливые бабы в платках, гордые кавказцы.
Семь утра, автобусы редки, у магазина толпится окрестная пьянь. Петров, свернувший было к проходной, застыл на кромке тротуара. Так и есть — Котомина.
Спросил вежливо, что она делает здесь в семь утра. Ага, дежурная по цеху, а дежурных на обед не отпускают.
Петров купил булочку, колбасу, кефир Лене, сигарет себе. Медленно шли к проходной. Ничего особенного, убеждал себя Петров; он видел неприкрытые плечи ее, завитушки волос, подвернутых за ухо. Ординарная физиономия, примитивный покрой лица, худосочная маменькина дочка.
— А вы почему так рано?
— Цветы.
— Кому же они?
(О женская суть! В вопросе и удивление, и насмешка над старомодным подарком, и легкое презрение к той, кому будет преподнесен букет, и сожаление даже, что не ей, Лене Котоминой, несут в такую рань цветы.)
— Тебе.
— Серьезно?
— На полном серьезе, как говорят трагики в пивной.
Она недоверчиво взяла букет и спрятала в нем свое довольное лицо.
— Нет, в самом деле?
— Честное слово.
— Тогда помоги мне подготовить цех. Я до сих пор не знаю, где какой рубильник.
Глупенькая невинность, издевался над собою Петров, вместилище банальных истин…
В регулировку вошел Валентин, похрустывая халатом, и как можно безразличнее сказал Петрову:
— Иди угомони бабье. Сожрут они твою Ленку…
Петров посмотрел в цех и сразу же в пестроте лиц увидел большие несчастные глаза Лены. Перед нею в узком кувшинчике стояли цветы. Ясно: девчонка призналась, от кого букет, а трепливые подружки уж постарались напеть ей о нем.
