Анатолий Азольский - Степан Сергеич
Предчувствие никогда не обманывало Труфанова, оно шепнуло об угрозе тогда, когда Шелагин назначался диспетчером. В то время Труфанов не внял ему.
Приоткрыла дверь секретарша, спросила, на какое число заказывать билет в Ленинград. Трижды за день слышал этот вопрос Труфанов и трижды говорил, что подумает.
— На сегодня. На «стрелу», — резко сказал он.
Домой он не хотел заезжать, все необходимое лежит здесь, в чемоданчике, экстренные командировки нередки. Но позвонить надо, в бравурном тоне Анатолий Васильевич сообщил жене, что уезжает не послезавтра, а сегодня, и, чтоб не раздражать себя отставил трубку подальше: голос жены потрескивал издалека.
Спрашивать у секретарши адрес главного инженера Труфанов не захотел.
Нашел его наконец в старой записной книжке и, подъехав к дому на Таганке, подумал, что Тамарину, пожалуй, не пристало жить в таком грязном и ветхом месте. Но едва он зашел в комнату, как понял, почему главный сопротивляется всем попыткам переселить его в более удобное жилище: комната — от пола до потолка — была уставлена старинными книжными шкафами такой высоты, что ни одна современная квартира не смогла бы вместить их. Глубокие кожаные кресла пахли академическим покоем и постоянством.
Тамарин только что отужинал и собирался отдохнуть за легкомысленным чтением. Приход Труфанова его удивил, он быстро, тревожно глянул на него и предложил:
— Кофе?
— С удовольствием… Великолепно, — похвалил кофе Труфанов. — Прекрасно… Ночью я уезжаю.
— Сегодня?
— Да.
— Атомоход?
— Он.
— Желаю…
— Благодарю.
Мужицким пальцам Труфанова сжимать бы пивную кружку, а не полупрозрачную чашечку. Допив, осторожно поставил ее на стол.
— Интересуюсь: чем кончилась твоя беседа с этим… Шелагиным?
— Тоже интересуюсь: кто наябедничал?
— Никто. Просто догадываюсь… Так чем же?
Выгадывая время для ответа, Тамарин повозился с сигарой:
— Решили за время твоей командировки встряхнуть институт.
— Похвально. Я не против.
— Ты?
— Да, я. Поэтому — встряхивай. Поэтому — и уезжаю заблаговременно, даю дорогу. Встряхивай. Однако подумай и еще раз подумай… О том подумай, что будет, если мы приучим каждого диспетчера бегать в дирекцию с идиотскими прожектами… Хочешь немного откровенности?
— Я слушаю. — Тамарин положил сигару.
— Так вот… Меня Шелагин пугает чем-то. За ним какая-то сила. Какая — не могу понять. На любого я накричу, выгоню вон, его же опасаюсь…
Почему?
— Не ощущал.
— Почему я должен петлять, почему в глаза не называю его идиотом и заранее соглашаюсь с его идиотскими…
— Идиотскими?
— Да. Не знаю в деталях, но существо угадываю: ты намерен рубликом ударить по неучам, бездарям и лентяям. Ударишь, не отрицаю. Но это капля в море, бережливость на спичках. Что из того, что мы научим своих инженеров беречь копейку? Хозяйство все в целом сотнями бросается! Экономика — единый механизм. Мы сбережем копейку, а соседи угробят миллион.
— Пусть гробят, пусть бросаются… А я буду беречь копейку! Себя ради!
Эх, Анатолий Васильевич, Анатолий Васильевич! Я знаю людей, да и ты их знаешь, гордых тем, что всю жизнь они были пешками, исполнителями. А я не могу быть только пешкой. Я в свою исполнительность хочу внести что-то свое, отличающее меня от других. На цитатах из «Теленка» не проживешь, отдушина узенькая… На соседей, которые миллионы впустую растрачивают, ссылаются такие же промотавшиеся соседи… Замкнутый круг абсолютной безответственности… Горько порою бывает, до слез обидно. Копейку надо беречь, бережливость — это нечто, заставившее обезьяну стать прямоходящей, и не с Луны, не с Марса прибавочный продукт доставлен, на Земле выработан умением и сноровкой человека, а мы будто задались целью все приобретенное растранжирить и промотать… — Тамарин не вставая потянулся к книгам и передумал. — Да что говорить… Сам знаешь, сам видишь… Мне, признаюсь, часто не хочется на работу ехать, в какое-то дискомфортное состояние впадаю. настроение портится, жду беды и никогда не обманываюсь… Твой диспетчер сего дня преподнес подарочек, давно его ждал. (Анатолий Васильевич отметил себе: «твой»!) Очень плохо, что информация о «Флоксах» поступает к нам не официально, а в такой вот корявой форме… Кстати, Анатолий Васильевич, я тебя очень прошу: не поднимай свою директорскую дубину над Шелагиным, у тебя, я чувствую, руки опять зачесались…
Анатолий Васильевич непроизвольно глянул на руки свои: они, естественно, не чесались. Массивные и хваткие, лежали они на подлокотниках, неподвижные, усталые, и ни один мускул их не выдавал того, что затрепетало в самом Анатолии Васильевиче. А хотелось директорской дубиной трахнуть по этому академическому столу, чтоб щепки полетели. Будто не знал главный инженер, что вся эта похабель с громоздкими и ленивыми на подсчет «Флоксами» предопределена, запрограммирована, заложена в цифрах, которые радовали бухгалтерию и плановый отдел! Слепым, что ли, был Тамарин, когда отвергли простой, дешевый и компактный вариант «Флокса», для внутренних нужд сделанный в двадцать девятой лаборатории? И знал бы диспетчер Шелагин, как используют его эти великоумные прогрессисты. И Тамарин и этот, как его, Рафаил Мулин, предводитель банды инженеров, огребающий фантастические премии за удешевление и упрощение опытных партий радиометров, вместо того чтоб честно заниматься тем же делом в НИИ. Что из того, что когда-то выгнали: дело-то общее. И министерство держит на примете разных диспетчеров, поддерживает их почины, чтоб задушить их и утвердиться в вере своей министерской, лишний раз продемонстрировать невозможность каких-либо перемен. Под экономикой, под бытом каждого предприятия — фугас, мина замедленного действия, и никто не знает, на каком делении шкалы щелкнувшая стрелка воспламенит запальное устройство. Надеются, что когда-нибудь все так проржавеет в этом устройстве, что можно будет зычно позвать какой-нибудь фундаментстрой и безбоязненно начать рытье котлована. Надежда надеждой, но временами поджилки трясутся у тех немногих, кто о мине знает, вот они и подпускают к запалу смельчаков и тут же оттаскивают их. Фантасмагория. С которой надо свыкаться, потому что через два года быть ему, директору, начальником главка, а там уж некого будет в заместители министра подавать как его только.
— Так, я надеюсь, диспетчеру ничего не грозит, а?..
Легкое утомление еще позволило бы Труфанову ответить, но на смену ему пришла многомесячная усталость, и наконец сонная одурь совсем сковала Анатолия Васильевича. Он скосил глаза на часы, задержал зевок и с усилием поднял себя из кресла.
— Извини — заболтался… Надо, понимаешь, взять билет… и вообще…
Нет, нет, не провожай меня, метро рядом, дойду. Прошу тебя — встряхивай своим именем, моего не упоминай, так будет лучше для дела.
На вокзал он приехал за два часа до отхода поезда.
56
Приказ, подписанный Тамариным, был размножен не в десятке экземпляров, как обычно, а в сотне. Приказ повесили на всех этажах, выдали под расписку начальникам лабораторий и руководителям групп. У главного состоялось расширенное заседание.
— Малый совнарком в сборе, — сказал Тамарин, оглядев присутствующих.
— Буду краток. Приказ охватывает не все, руководствуйтесь его смыслом… Он предельно ясен: обезлички быть не должно. Радиометр делают в допроизводственной стадии пять, десять, пятнадцать человек из разных отделов, ошибки размазываются, виновников не найдешь. Приказ определяет меру ответственности каждого, впоследствии будет разработано положение о руководителе заказа… Расширим комиссию по приемке макета…
Труфанов приехал ровно через неделю. О приказе узнал еще там, в Ленинграде. Когда же Молочков принес его, то Анатолий Васильевич не стал читать.
— Готовься к собранию, парторг.
Несчастное лицо Молочкова молило, как протянутая рука, выпрашивало…
Хотя бы одно словечко, один взгляд… Анатолий Васильевич напустил еще большего тумана.
— Главный инженер и иже с ним, — бормотал он, — жалкие авантюристы, полагающие, что голым администрированием, без энергии коммунистов можно изменить работу пятидесяти трех лабораторий, девяти групп КБ и пяти цехов завода. Авантюризм. Верхоглядство.
Молочков ушел, стараясь ни о чем не думать. Только тогда Анатолий Васильевич склонился над приказом.
Умно, правильно… Нет, он не против. Как документ, как руководство к действию приказ достоин уважения и внимания. Но так опрометчиво поступать нельзя. Зачем поднимать лишний шум? Когда вскрываются недостатки, непосвященные и несдержанные массы задают один и тот же глупый вопрос: а как это могло произойти? Козел отпущения необходим, но найдите человека, который добровольно объявит себя козлом. Не найдете. Человек всегда вспоминает об объективных условиях, а если и признает свои ошибки, то почему-то употребляет не местоимение первого лица, а прячется за «мы». Поди разберись.
