Халед Хоссейни - И эхо летит по горам
Они как раз возводили небоскреб, когда она рассказала Адилю историю про то, как они с Бабой-джан поженились.
Он вообще-то сделал предложение моей сестре.
Тете Наржис?
Да. Еще в Кабуле. Он ее увидел однажды на улице и все. Решил жениться. Явился к нам домой на следующий день — он и пятеро его людей. В общем, вломились к нам. Все в сапогах.
Она покачала головой и рассмеялась, будто Баба-джан так пошутил, но не так, как смеялась, если считала что-то забавным.
Видел бы ты, какие лица были у дедушки с бабушкой.
Они уселись в гостиной — Баба-джан, его люди и ее родители. Она была на кухне, заваривала всем чай, а они там разговаривали. Незадача, сказала она, — сестра ее Наржис уже была помолвлена с двоюродным братом, который жил в Амстердаме, учился на инженера. Как же они расторгнут помолвку? — спросили родители.
И тут вхожу я, несу поднос с чаем и сластями. Наливаю им чаю, ставлю еду на стол, твой отец смотрит на меня и, когда я уже собралась уходить, говорит: «Может, вы и правы, господин. Несправедливо расторгать помолвку. Но если скажете, что и эта занята, мне ничего не останется как решить, что я вам не нравлюсь». И смеется. Вот так мы и поженились.
Она взялась за тюбик с клеем.
Он тебе нравился?
Она слегка пожала плечами. Если честно, я больше боялась, чем что-то еще.
Но сейчас он тебе нравится? Ты же его любишь.
Конечно, люблю, — сказала мать Адиля. — Ну и вопрос.
Ты не жалеешь, что вышла за него замуж.
Она отложила клей и помедлила пару секунд, прежде чем ответить.
Посмотри, как мы живем, Адиль, — проговорила она. — Посмотри вокруг. О чем жалеть?
Она улыбнулась и нежно потянула его за мочку.
Ну и кроме того — у меня бы в противном случае не было тебя.
Мать Адиля выключила телевизор и уселась на пол, отдуваясь, утирая полотенцем пот с шеи.
— Давай ты сегодня сам чем-нибудь займешься? — сказала она, потягиваясь. — Я сейчас в душ, потом есть. А потом собиралась позвонить твоим дедушке с бабушкой. Уже пару дней не разговаривали.
Адиль вздохнул и встал.
У себя в комнате — этажом ниже и в другом крыле — он взял футбольный мяч, натянул форму Зидана, которую Баба-джан подарил ему на последний день рождения, на двенадцать лет. Спустившись вниз, обнаружил, что Кабир заснул; газета лежала у него на животе, как одеяло. Адиль стащил банку яблочного сока из холодильника и вышел наружу.
Он прошел по гравийной дорожке к главному выходу с территории. Будка, где обычно стоял охранник, пустовала. Адиль знал режим часовых. Он осторожно открыл ворота и шагнул наружу, прикрыв за собой створку. Почти тут же ему почудилось, что по эту сторону стены дышать легче. Бывали дни, когда территория особняка слишком уж походила на тюрьму.
Он двинулся вдоль стены, оставаясь в ее широкой тени, подальше от главной дороги. Тут, на задах особняка, располагались сады Бабы-джан, которыми он очень гордился. Несколько акров длинных параллельных рядов груш, яблонь, абрикосов, вишен, фиг и мушмулы. Адиль с отцом подолгу бродили по этим садам, Баба-джан сажал его к себе на плечи, и Адиль мог сорвать пару спелых яблок. Между забором и садом была полоса пустой земли — ну или почти пустой, если не считать сарая, где садовники хранили инвентарь. А еще там был плоский пень, похоже оставшийся от громадного старого дерева, что тут когда-то росло. Баба-джан с Адилем однажды посчитали кольца, и оказалось, что дерево, наверное, видало армию Чингисхана. Отец сказал, горестно покачав головой: кто бы ни был тот, кто срубил это дерево, он попросту дурак.
День был жаркий, солнце шпарило с неба такого безупречно синего цвета, как на картинках, какие Адиль рисовал карандашами, когда был маленький. Он поставил банку с соком на пень и взялся тренировать чеканку. Его личный рекорд — шестьдесят восемь ударов без касания мячом земли. Он установил этот рекорд весной, теперь же лето было в разгаре, а он все пытался побить его. Адиль достучал до двадцати восьми, когда почувствовал, что за ним наблюдают. Это был мальчик — тот самый, что приходил со стариком, пытавшимся поговорить с Бабой-джан на церемонии открытия школы. Сейчас он сидел на корточках в тени кирпичного сарая.
— Ты что здесь делаешь? — спросил Адиль, пытаясь рявкать, как Кабир, когда тот говорил с незнакомцами.
— Сижу в теньке, — ответил мальчик. — Не сдавай меня.
— Тебе здесь быть не положено.
— Да и тебе.
— Что?
Мальчик хмыкнул.
— Неважно.
Он потянулся и встал. Адиль вгляделся, не оттопырены ли карманы у мальчика. Может, он пришел фрукты воровать. Мальчик подошел к Адилю, поддел мяч ногой, пару раз подбросил его и пяткой пнул Адилю. Адиль поймал мяч, пристроил подмышкой.
— Ваш бандит вынудил нас с отцом ждать на дороге. Никакой тени. И ни единого облака на небе.
Адиль почувствовал, что надо вступиться за Кабира.
— Никакой он не бандит.
— Ну, «калаш» свой он нам хорошенько засветил, точно тебе говорю. — Мальчик посмотрел на Адиля с ленивой насмешливой улыбкой на губах. Уронил плюху слюней к своим ногам. — А ты, я гляжу, фанат бодливого.
Адиль мгновение соображал, о чем речь.
— Нельзя судить его по одной ошибке, — сказал он. — Он был лучшим. Он был волшебником полузащиты.
— Я видал и получше.
— Да-а? И кого же?
— Марадону.
— Марадону? — переспросил Адиль, негодуя. Он уже спорил на эту тему с одним из сводных братьев в Джелалабаде. — Марадона был жулик! «Рука Бога», помнишь?
— Все жульничают и все врут.
Мальчик зевнул и собрался уходить. Примерно с Адиля ростом, может, чуть выше, и почти того же возраста, подумал Адиль. Но как-то так он ходил, что казался старше, — не спеша и с таким видом, будто все уже примелькалось и ничто не удивляло.
— Меня зовут Адиль.
— Голям.
Они пожали друг другу руки. У Голяма оказалась крепкая хватка, а ладонь сухая и мозолистая.
— А тебе сколько лет?
Голям пожал плечами:
— Тринадцать, наверное. Может, уже и четырнадцать.
— Ты, что ли, не знаешь, когда у тебя день рождения?
Голям ухмыльнулся:
— Ты-то свой наверняка знаешь. Прямо-таки отсчитываешь.
— А вот и нет, — ощетинился Адиль. — В смысле, не отсчитываю.
— Мне пора. Меня отец ждет один.
— Я думал, это твой дед.
— Неправильно думал.
— Хочешь, поиграем в штрафную? — спросил Адиль.
— В смысле, типа в пенальти?
— По пять каждому, на лучшего.
Голям опять сплюнул, прищурился на дорогу, потом на Адиля. Адиль приметил, что подбородок у Голяма для его лица маловат, а клыки растут криво, один к тому же сильно сколот и гнилой. Левая бровь рассечена пополам коротким узким шрамом. И от него пахло. Но Адиль почти два года не разговаривал и тем более не играл с мальчиком своего возраста, если не считать ежемесячных поездок в Джелалабад. Адиль приготовился к огорчению, но Голям пожал плечами и сказал:
— Фигли, а давай. Но чур я первый бью.
Ворота они соорудили из двух камней, разнесли их на восемь шагов. Голям пробил свои пять ударов. Один забил, два мимо, и еще два Адиль взял без усилий. Вратарь из Голяма вышел еще хуже. Адиль забил четыре гола, обдурив противника обманными финтами, а один удар пришелся вообще мимо ворот.
— Блядство, — сказал Голям, согнувшись и уперев ладони в колени.
— Реванш?
Адиль старался не злорадствовать, хоть и с трудом. Голям согласился, но результат вышел еще более неравный. Ему опять удался один гол, а Адиль на этот раз забил все пять.
— Ну все, надо перевести дух, — сказал Голям, вскинув руки. Доковылял до пня и уселся на него с усталым стоном.
Адиль сгреб мяч, сел рядом.
— Это вряд ли поможет, — сказал Голям, выуживая из кармана джинсов пачку сигарет. Осталась одна. Он прикурил ее с одной спички, удовлетворенно вдохнул, предложил Адилю. Адиля подмывало согласиться, лишь бы впечатлить Голяма, но он отказался, побоявшись, что Кабир или мать учуют запах.
— Мудро, — сказал Голям, откидывая голову.
Они потрепались о футболе — к приятному удивлению Адиля, Голям в нем серьезно разбирался. Обсудили любимые матчи и истории голов. Поделились пятерками самых крутых игроков: в основном они совпадали, вот только Голям включил бразильца Роналдо, а Адиль — португальца Роналдо. Неизбежно договорились до Финала-2006 и мучительного воспоминания об инциденте с боданием. Голям сказал, что смотрел весь матч в витрине магазина телевизоров, рядом с их лагерем.
— С лагерем?
— Где я вырос. В Пакистане.
Он рассказал Адилю, что первый раз приехал в Афганистан. До этого всю жизнь провел в Пакистане, в лагере беженцев Джалозай, там и родился. Он сказал, что Джалозай — это как целый город, здоровенный лабиринт палаток, глинобитных хижин и домов из пластика и алюминиевого сайдинга, а между ними — узкие проходы, заваленные мусором и дерьмом. Город в подбрюшье города еще больше. Он с братьями — он был старше их на три года — выросли в лагере. Жили в глинобитном домике с братьями, матерью, отцом по имени Икбал и бабушкой по отцу, Парваной. В тех самых проходах они с братьями учились ходить и говорить. Там же пошли в школу. На тех грязных улицах он гонял палкой ржавые велосипедные колеса и носился с другими детьми беженцев, пока не садилось солнце и бабушка не звала домой.
