Борис Евсеев - Пламенеющий воздух
— Чего вы там хихикаете? Опять девушки в лаборатории?!
— Девушек мы на сегодня не вызывали. Девушки будут завтра. А смеюсь я вот почему: остолопы мы с вами, Олег Антонович! Ох и остолопы же… Скорость-то повысилась резко!
— Прекратите истерику, Столбов. Скажите лучше… Трифон Петрович… Он ничего такого насчет увеличения скорости не говорил?
— Говорил, как же!
— И как он характеризовал такое увеличение?
— А так и характеризовал: если скорость резко увеличится — кирдык нам всем! В общем, если начнется небольшое и постепенное увеличение скорости, говорил Трифон, значит, эфирный ветер просто слегка меняет направление. А если начнется увеличение резкое — то тогда скорость начнет менять нас с вами!
— Еще раз гляньте. Может, стихает ветер…
* * *Эфирный ветер, почуяв узду и аркан, резко сменил направление движения. Свобода его дуновений была безусловной и неограниченной, но и рассчитана была до мельчайших подробностей.
Потоки эфирного ветра вот уже много столетий следовали в одном и том же направлении, лишь чуть меняя (в земных пределах изменение составляло 300 километров к западу и 600 километров к востоку) свое основное русло.
Именно в таком постоянстве и состояла поразительная свобода: свобода выбирать правильный путь, свобода следовать им до конца!
Стараясь не тратить внимания на людское окаянство и повсеместный сволочизм и очень редко за них наказывая, эфир выполнял свою главную задачу неукоснительно.
А задача была не из легких! Быть посредником между материей живой и материей косной, посредником между Всевышним и разумными существами, где бы и в каком виде они ни обретались.
Больше того: эфир — и это, скорей, тоже по высшей задумке — мог и сам принимать на себя функции Творца, функции чрезвычайного и полномочного посланника Божия. Так происходило во времена диких смут, во времена явного и всеобщего помешательства и безумных нападок на небо…
И вот сейчас одну из струй эфирного ветра принуждали действовать по законам неразумия, склоняли к тому, чего делать не следовало, заставляли творить на земле то, к чему ветер не был предназначен.
Предназначен же он был вот для чего.
Не обладая разумом в узко-человеческом смысле, эфирный ветер обладал мощным космическим инстинктом, неслыханной волей и оглушающей свободой делать то, что всегда являлось и для органики, и для неорганики единственным шансом на выживание.
Эфир растил звезды и планеты — а значит, и Землю, — изнутри! Именно через рост и внутренние движения Земли он корректировал деятельность всего живого, на ней обитающего.
Эфир подчищал гнильцу и выправлял пороки живых существ землетрясениями, изменением климата; устранял посредством смерчей и ураганов мелкие и крупные людские заколупки и загвоздки; сглаживая непотребство и подлянки, руководил медленным движением литосферных плит. Он заведовал сжатием и расширением великих пустынь, влиял на движения главных океанских течений, проектировал строительство на их пути городов и долговременных торговых путей!
Все эти действия эфирного ветра должны были подтолкнуть человека к действиям ответным: творчески осмысленным, соприродным человеческой сущности, согласным с волей вселенной.
Однако творчески осмысленных действий со стороны как отдельного человека, так и всего человечества случалось до обидного мало.
Так было и сейчас, в данный конкретный миг: вместо широчайшей свободы эфиру предлагали мелкое наукообразное рабство.
Потому-то эфирный ветер резко в сторону и увернул.
Быстро освободившись от жалкого петушиного наскока, вернулся он в свое обычное русло. Правда, для такого поворота необходимо было пусть и кратковременное, но резкое увеличение скорости…
Раздался вой и треск, из озерных чаш выплеснулась вода и повисла в воздухе косой рябью. Малые реки по всей округе вытянулись вертикально вверх. Задрожали мелкой опасливой дрожью железно-каменные мосты.
А через приречные поля прошел короткий, но жуткий огненный смерч, который в народе зовут «языком дьявола» и который чаще всего является ответом эфира на грубо-насильственные действия человека…
Одна Волга спокойно и мощно продолжала свой ток.
Но и она вдруг расширила берега, снесла несколько сотен прибрежных построек и причалов, утянула в свои водовороты три десятка стальных лоханок и вдобавок проглотила белье, которое в шести громадных деревянных корытах было выставлено на берег для полоскания страшно дорогой и экологически безупречной химчисткой, работавшей под вывеской «У бабы Харламихи»…
* * *— Эфир увеличил скорость до семи и восьми дес-с-с-с-я…
Голос Столбова завернулся веревочкой, упорхнул вверх. Потом вдруг удесятерил громкость и, громыхая, как кровельная жесть старинной пристройки, когда ее продавливают ступающие по крыше подкумаренные работники ЖКХ, прокатился в ушах у Пенкрата звуками: р-рых, тр-рых! А потом разнесся сдавленным воем: у-а-аай…
— Столбов! Что?!
Но и не нужно было зря Столбова спрашивать!
Кое-как пристроив на столе воющую мобилку, Пенкрат, крадучись, стол обошел, подступил к окну, глянул вполглаза на реку.
Наискосок через акваторию Волги по направлению к самой большой из голландских мельниц шел громадный мусорный смерч.
Смерч состоял из выломанных досок и покореженной жести, сохлых кустов, травы и прочей мелкой и крупной пакости. Ножкой своей смерч напоминал пыточный испанский сапог, головой — растревоженную Медузу Горгону.
Внезапно из горгонистой головы выпал длинный, острый, рдяно-алый язык. Огненный язык сперва поволокся медленно, метрах в тридцати над рекой, но потом ускорился, лизнул жгучим кончиком Волгу…
Тут же в воде образовалась глубокая дымящаяся воронка. Из воронки скакнули вверх и завертелись в диком воздушном танце огромные рыбьи головы, обрубленные змеиные хвосты, лопнувшие щучьи пузыри, выдранные с мясом плавники четырехметровых сомов!
Пенкрат отступил от окна на шаг, потом еще на один… Смерч унесся дальше.
Сзади стукнула дверь.
Отдирать себя от терзающего душу заоконного пространства было невыносимо трудно. Но все же Олег Антонович оглянулся. Поворачиваясь, он хотел что-то спросить или крикнуть, но слова из глотки не шли.
На пороге застыл Сухо-Дроссель. Волосы Кузьмы Кузьмича торчали стоймя. Маленькие синие искры быстрой зловредной мошкарой постреливали в редеющей шевелюре вверх, вниз…
— Справа, — проскрипел австрияк. И указал на западное окно. — И слева, — едва выговорил он, вяло протягивая руку в сторону окна восточного.
Кабинет Пенкрата, в отличие от кабинета кузнечика Коли, был расположен в мансарде «Ромэфира». Олег Антонович ласково звал его «квартира-студия». Окна квартиры-студии выходили на восток и на запад.
Пенкрат в капюшоне снова вплотную подступил к западному окну, прижался к стеклу лбом…
За рекой призрачным синеватым огнем пылал, как исполинская фигурная свеча, запущенный сорок минут назад аэростат АХ-7 типа «Hooper».
Пенкрат перебежал к окну восточному.
В этом окне пылал другой аэростат. Правда, свеча пламени, бившая из него строго вверх и бог знает почему до сих пор аэростат не спалившая, была не призрачной и не синей — отливала многоцветьем северного сияния.
Пенкрат развернулся, схватил двумя руками со стола огромный гроссбух, огрел им себя по башке. Тут же он гроссбух отбросил, двинул с размаху кулаком себе в челюсть…
Сухо-Дроссель из дверного проема пропал.
В глазах на минуту стало темно. Потемнело и все вокруг.
А когда темнота расступилась, Пенкрат увидел все те же пылающие — каждый в своем окне — аэростаты.
Западный аэростат волочил корзину уже почти по земле. Восточный — снижался медленней, пылал ярче.
Пенкрат постарался взять себя в руки. Он стал звонить на метеостанцию, Трифону, Столбову, Коле, Леле, опять Трифону. Позвонил даже засушенному Дросселю. Австрияк Австриякович — так иногда Пенкрат звал доставучего бухгалтера — трубку не брал.
Связь с романовцами была потеряна.
Тогда Пенкрат подцепил за ремешок указательным пальцем армейский бинокль, откинул люк, выдрался на крышу «Ромэфира» и в наступающей тьме, подсвеченной по краям двумя пылающими аэростатами — сильней восточным, слабей западным, — стал высматривать голландские мельницы.
Мельницы за рекой на глазах разрушались.
Сперва обломились лопасти одной из них, затем изогнулся металлический столб второй… Согнутая мельница тихо рухнула. Другая продолжала стоять, но было ясно: так продлится недолго.
Сразу вслед за падением одной из мельниц над ее обломками прошел новый огненный смерч. Этот смерч был другим: был шире и напоминал не дьявольский язык, а огненную, с заворотом и розовой по гребню пенкой, волну.
