Елена Сазанович - Всё хоккей
– Ах, нету! Тогда вали отсюда! И поживей! Подобру-поздорову! – сквозь зубы процедил он, уже не сдерживая себя.
Я раньше никогда не замечал за ним грубого тона. Он всегда вежливо и слащаво вел беседы со мной.
– Может быть, вы сделаете исключение и пропустите меня без билета? Как ветерана хоккея?
– Ветерана! – он издал звук, похожий на смешок. – А может, мне еще у тебя попросить автограф, ветеран!
Я вспомнил, как не раз он умолял меня дать автограф и для себя, и для соседа, и для своей подружки, и для своего механика. Мало ли для кого. Всех не упомнить. И я почти никогда не отказывал небрежно черкнуть на журнальной своей физиономии пару ласковых фраз.
– Почему вы со мной так разговариваете? – я еще пытался воззвать его если не к воспоминаниям, то к элементарной вежливости.
Это взбесило его еще больше. И он замахнулся на меня резиновой дубинкой.
– Слушай, ты! Алкаш недобитый! У меня и без тебя сегодня работенки невпроворот! Не самой приятной на свете! Разборки с этими придурковатыми недоумками! – он кивнул в сторону болельщиков. – Так что вали, да поживее! Там, за углом забегаловка. Вот там и поболеешь! Только гляди, не перебери с допингом!
Он грубо схватил меня за плечо и толкнул вперед.
Трость выскочила из моих рук, и я свалился прямо в лужу. Он даже не помог мне подняться. Впрочем, в его помощи я не нуждался.
Я никогда не замечал за ним, чтобы он распускал руки. Он мне даже когда-то нравился. И мы умели находить с ним общий язык, горячо обсуждая результаты игры. А однажды я даже привез из Осло настольный хоккей для его племянника. Помню, как мы, не замечая времени, до поздней ночи играли в настольный хоккей. И как-то он выиграл. Помню, он радовался как ребенок, что выиграл у чемпиона. Как смеялся до слез, что победил у гениального форварда. И ему некоторое время казалось, что он выиграл не на пластмассовом поле с пластмассовыми игроками. А на настоящем льду, рука об руку с настоящими хоккеистами. Я искренне был счастлив за него. И каким милым он мне тогда казался.
Впрочем, мы ценим людей лишь по тому, как они к нам относятся. Мы не видим и не желаем знать их в других обстоятельствах и другой обстановке.
Сегодня во второй раз, как тогда, в тот вечер, когда мы играли в настольный хоккей, я проиграл. Я медленно поднялся с лужи. Стряхнул с себя грязь. Спорить с охранником не имело смысла. Я принял свое поражение и свой неудавшийся вызов. И был в глубине души горд своим смирением.
Я медленно побрел под моросящим дождем, опираясь на трость. И все же не выдержал и оглянулся.
Он стоял, подперев руки в бока, гордо подняв голову вверх. И презрительно смотрел мне вслед. За ним возвышался ледовый дворец. Его ледяная защита. Маленький победитель на маленьком искусственном поле нашей маленькой искусственной жизни.
– Вы по-прежнему выигрываете в настольный хоккей? – бросил я ему в самодовольное лицо.
Он подался вперед, выпучил глаза, его спесь, как рукой, сняло. Ведь эту тайну знали только мы вдвоем. И он не понимал, почему ее знает еще этот сгорбленный хромой очкарик. Он так ничего и не понял. Или отказывался понимать.
А где-то неподалеку рыжеволосая фанатка отчаянно размахивала белым платочком и громче всех кричала имя нового форварда, предвкушая с ним ночь любви. Любви, так похожей на игру в настольный хоккей. Где ненадолго можно стать победителем. И ненадолго в это поверить.
Потом наступило лето. Жаркое, бесшабашное, кричащее красками и стреляющее солнечными лучами, по утрам в окно. И самое мимолетное из всех пор года. Хотя по времени длилось не меньше. Лето, которое когда-то я так любил, хотя и занимался самым зимним видом спорта. И не менее, а, возможно, более любил зиму. Лето, которое я сейчас почти презирал. Я считал его бессмысленным в жизни каждого. Ведь каждый от него слишком много ждет. Но заканчивается оно для всех одинаково. Отпуском. Я уже не хотел, чтобы меня отпускали. Я хотел короткого светового дня. Чтобы пораньше наступал вечер. Я ловил себя на мысли, что свет я почти не любил. В темноте я чувствовал себя увереннее. Словно лишь темнота могла меня спрятать от всего мира и от себя самого. Летом же я был словно раздетый, на виду у всех. Мне казалось, что вся моя жизнь, словно на ладони. И я стыдился своей жизни. И не мог понять, какой из них. Прошлой или настоящей. Впрочем, наверное, ни там, ни здесь я так и не сумел стать собой.
Как и было заявлено, профессор Маслов к лету вернулся из Германии. Похоже, этот человек был пунктуален и умел держать слово. Я был записан к нему на прием в первый же день его работы. Это был один из самых дорогооплачиваемых врачей. Мне пришлось выложить немалую сумму, что, конечно, я утаил от Надежды Андреевны.
Я пришел в клинику, ближе к вечеру. И хотя темнело довольно поздно, этот вечер выдался дождливым и сумеречным. Тучи обволокли небо, и мир стал казаться гораздо меньше и компактнее, словно с низкими потолками, узкими стенами и скользким, не мытым полом.
Медсестра не очень симпатичная, и, похоже, не очень удачливая в личной жизни, провела меня к кабинету Маслова и распахнула широко передо мной двери.
– Пожалуйста, пациент Круглов, – она торжественно объявила мой номер, словно на сцене. Я уловил в ее голосе легкое кокетство.
Вот я уже и пациент, усмехнулся я про себя. Хотя по жизни никогда не болел. Правда, пациент не той клиники.
Я переступил порог кабинета. Было тускло и мрачно, горела настольная лампа, но пахло почему-то не микстурами и спиртом, а дорогой туалетной водой Gucci. Уж в чём-чём, а в туалетной воде я разбирался безошибочно и, словно дегустатор, мог точно определить фирму. Конечно, только известную и элитную.
Профессор стоял ко мне спиной и рылся в документах на стеллажах.
– На что жалуетесь, – не оборачиваясь, бросил он дежурную фразу.
Я плотно прикрыл за собой дверь. Она предательски хлопнула. Маслов резко обернулся.
Если бы я не увидел воотчию, то не поверил бы, что лицо человека может в один миг стать белым, как снег. Румянец на круглых щеках мгновенно сменился смертельной бледностью, мне даже показалось, что губы слегка посинели, его пухлые руки откровенно задрожали, и папка выпала из рук, громко хлопнувшись о пол.
– Это вы? Вы! Я знал, я чувствовал, что слухи о вашей нелепой смерти слишком преувеличены! Это все ваши штучки! Вы хотите заманить меня в ловушку! Но вам это не удастся! Я не намерен повторять, что для вас это может обернуться тяжелыми последствиями! Я не пугаю, но слухи о вашей смерти могут оказаться не слухами в один прекрасный день!
Свой эмоциональный монолог он выпалил на одном дыхании и на одной истеричной ноте.
– В один прекрасный день, все мы умрем, – спокойно ответил я и вышел как артист, на середину комнаты.
Если бы я не увидел воотчию, то не поверил бы, что лицо человека в один миг может вспыхнуть алым пламенем. Пылали щеки, уши, руки, глаза, даже губы. Казалось, его в один миг поглотит огонь и превратит тело в пепел. И образное выражение сгореть от стыда, казалось вот-вот превратиться в реальность на моих глазах.
Наконец, он, осознав, что ошибся, стал приходить в чувство. Даже деловито уселся в кресло, покрутился в нем, как космонавт, и уверенно постучал ручкой по столу.
– На что жалуетесь? – сухо спросил он, явно желая выставить меня поскорее за дверь.
Он даже не извинился, что принял меня за другого. Скорее всего, решил, что я пациент, у которого нет других проблем кроме сердца. И я не обращу на этот инцидент внимания, тем более что завишу целиком от воли врача. Но в том-то и дело, что пациентом я не был.
– Я ни на что не жалуюсь, Егор Николаевич. Ну, разве только на отсутствие информации.
– Я вас не понимаю.
– Разъясню. Я – журналист, пишу книгу о покойном, слухи о смерти которого, кстати, нисколько не преувеличены. О покойном ученом Юрии Смирнове, который был моим другом.
– А я тут причем? – Маслов весь напрягся, но нужно отдать ему должное, уже не бледнел и не краснел.
– Мне бы хотелось знать, что вас связывало?
– Вы пришли только, чтобы задать этот вопрос?
– Нет, еще чтобы получить на него ответ.
– В таком случае, ничем помочь вам не могу. Вопрос, на который нет ответа, бессмысленен. Я понятия не имею о таком ученом.
– Но от дружбы с Запольским вы не отрекаетесь?
– При чем тут Максим Станиславович? Он жених моей племянницы.
– Кстати у вашей племянницы я видел фотографию, где был запечатлен и Смирнов.
Маслов встал, приблизился к окну, распахнул фрамугу и вдохнул воздух, словно ему нужно было набраться сил с ответом.
– Вы поймите, я врач! Каждый день перед моими глазами проходят десятки, иногда сотни людей, разве всех можно упомнить.
– Он не был вашим пациентом. Возможно, вы были его пациентом?
Я не думал, что эта фраза взорвется в воздухе бомбой. Похоже, я метнул верно, наугад попав прямо в цель.
Маслов резко повернулся ко мне. Его губы и руки вновь задрожали. Может, он и был прекрасным кардиологом, но нервишки имел никудышние.
