Елена Сазанович - Всё хоккей
Конечно, я не спешил высказывать свои мысли вслух. Вряд ли бы их приняла Надежда Андреевна. И вряд ли бы им обрадовалась. Наверняка она предпочитала верить, что ее муж жил так потому что это был уклад именно его жизни, а не какой-то эксперимент ученого. Тем более, она не была бы счастлива узнать, что его опыт на себе провалился. Что он проиграл как ученый и, возможно, как человек. Ведь если бы он отпустил свою судьбу на произвол судьбы, принимая все провалы, ошибки, беды, несчастья, у него оставался бы шанс прожить еще лет сто… Нет, ей это знать не обязательно. Тем более что и я этого не мог знать наверняка.
В эти дни я думал столько, сколько не думал за всю свою жизнь. И однажды, машинально проведя расческой по волосам, почувствовал легкое покалывание. Я ощупал свою голову. В моей ладони остался клок волос. Я заметил залысину.
– Вот и вы лысеете, – грустно улыбнулась Надежда Андреевна. – Прямо как мой Юра.
Этот факт меня ни капельки не расстроил. Хотя совсем недавно я так гордился своей густой шевелюрой. Что ж, я дожил до того, что придется гордиться лысиной. В конце концов, если таково горе от ума, то это вовсе и не горе.
А однажды у нас испортился лифт, и мне пришлось подниматься по лестнице. По старой привычке я побежал, перепрыгивая через несколько ступенек. Но нечаянно оступился. Моя нога хрустнула, как ветка. Так пару недель пришлось проваляться в гипсе. Нога неудачно зажила. И мне вынесли однозначный приговор: хромота.
– Ничего не поделаешь, теперь придется купить трость, – виновато сказал я. – Зато буду похож на лорда Байрона.
– Ничего покупать не придется, – не менее виноватой улыбкой ответила Надежда Андреевна. И протянула мне трость, которую прятала за спиной. – Это Юрина. Я же говорила, он слегка прихрамывал.
Теперь уже слегка прихрамывал и я.
Так я стал не просто лысым, хромым и сутулым очкариком. Каждый день из зеркальной глубины на меня смотрел очень, очень старый и небритый человек. Я себя с трудом узнавал. Это мог быть кто угодно, только не я. Меня бы даже родная мать не узнала. И вряд ли бы таким приняла. Зато меня принял другой человек. С распростертыми объятиями.
– Боже, как же вы похорошели за это время, – Надежда Андреевна всплеснул руками. И даже промокнула глаза носовым платком. – Как же вы впрямь похорошели.
Я слегка поразился ее восторгу. Но лишь слегка.
– М-да, – неопределенно протянул я, пригладив рукой залысину, поправив очки в роговой оправе и опираясь на трость. – Я и впрямь похорошел.
Надежда Андреевна несколько минут благоговейно смотрела на меня, затем воскликнула.
– А знаете, вам необходимо купить новый костюм!
Я ответил равнодушным взглядом. Я, без конца менявший шмотки, выбирая их по цвету и стилю, как баба, вдруг окончательно понял, что меньше всего хочу красиво одеваться.
– Не нужно.
– Вы прямо, как Юра!
Я стряхнул пылинку со своего старенького пиджака в елочку (от Юры), поправил на носу очки (от Юры), пригладил жиденькие волосы (от Юры) и оперся на трость (от Юры). Я весь был скроен от Юры. И, наконец, Надежда Андреевна успокоилась. Успокоился, наконец, и я. Все долги были оплачены. Или почти все. Еще осталось найти открытие от Юры. Или придется совершить его мне самому.
Однажды, когда лифт снова не работал, а лампочки горели через этаж, мы медленно с Надеждой Андреевной поднимались по лестнице, как пожилая дружная пара. Вдруг из соседней квартиры выскочила старушка-соседка. У нее было сморщенное личико и ярко накрашенные губы. В своих руках он держала авоську с пустыми молочными бутылками (откуда она их только выкопала?). Столкнувшись со мной лицом к лицу, она громко вскрикнула и проворно перекрестилась.
– Юрка!
Я даже не вздрогнул. Мне показалось, так звали именно меня.
– О, господи! – она разглядывала меня, словно в микроскоп. – О, господи, вроде Юрка, а вроде и нет. И тут же обратилась к Надежде Андреевной. – Надь, это брат его, что ли?
Надежда Андреевна хотела было возразить, но тут встрял я.
– Ага, близнец. Разве что на два часа старше.
– Ну да, – успокоилась старушка, – а я-то подумала… Вроде он, а вроде и нет. Но если на два часа, тогда все понятно. И чего тут не понимать? Два часа это много. Вроде он, а вроде и нет. Теперь сразу видать, что ты старший брат.
Мы поспешили скрыться за дверьми своей квартиры. Если бы в подобной ситуации рядом находился кто-то другой, я бы расхохотался. Но при Смирновой я не посмел это сделать. Она нахмурилась еще больше.
– Юре бы это не понравилось, – сухо отрезала она.
– Мне бы тоже. Если бы я не был так похож.
– А вы похожи? – искренне удивилась она.
– Ну, в общем не знаю… Но некоторым так кажется.
– Кажется, – скривилась Надежда Андреевна. – Полуслепым старухам так кажется. Разве можно… Можно вас сравнивать…
Она закрыла лицо руками и громко всхлипнула. Я вновь бросился виновато ее успокаивать. Не преминув подумать, что нас можно запросто, без зазрения совести сравнивать. Но наши мнения со Смирновой не совпадали. Когда-то я был настолько о себе высокого мнения, насколько теперь она мелкого мнения обо мне.
Вдруг меня осенила не самая свежая мысль. Только любовь может унизить человека или возвести его до небес. Не желая понимать, человек низок или высок на самом деле. Самая необъективная вещь на свете – любовь. Меня не любили, не любил и я. И мы не сожалели об этом.
Я полюбил гулять вечерами. Один. И не потому, что вечером меня было проще не узнать. Я уже смирился, что признать во мне гениального форварда невозможно. Просто вечером легче было смириться с тем, что и я сам себя, настоящего, признавать наотрез отказываюсь.
Сгорбившись, втянув голову в плечи, опираясь на трость, в который раз я брел под моросящим дождем. Наблюдая сквозь запотевшие очки, как навстречу бодро шагали веселые молодые ребята. В спортивных трикотажных шапочках и разноцветных шарфах они вызывающе размахивали флагами нашего клуба и громко выкрикивали знакомые кричалки, название моей команды и имя нового кумира. Который уверенно и смело занял мое место.
Громче всех кричала рыжая, веснусчатая фанатка. В ее тоненькой ручке на ветру развевался белый платочек, который она когда-то обещала подарить мне. Вместе с поцелуем.
Ее юное сердечко уже принадлежало новому чемпиону, наверное, более удачливому, не способному на ошибки в жизни и промахи в спорте. Его шайба всегда попадала в ворота. В это слепо верила юная болельщица, как когда-то слепо верила в меня.
Возможно, сегодня она будет поджидать нового форварда у выхода. И горячо поцелует его в губы и промокнет его вспотевший лоб белым платочком. Не знаю, будет ли он сегодня победителем на ледовой арене. Но его победа или провал уже заочно целиком принадлежат этой рыжеволосой девчонке. Как и принадлежит сегодняшняя, еще не наступившая ночь.
Мое сердце бешено колотилось. Струи дождя, словно слезы, стекали с поношенной кепки. Невыносимо ныла нога. Меньше всего я был похож на человека, способного на вызов. Но я был способен.
Я резко развернулся на середине дороги, правда, умудрившись при этом ступить в лужу. И грязные брызги осыпали меня с ног до головы. Но на мой вызов это не повлияло. И я, ковыляя и спотыкаясь, двинулся за толпой фанатов.
Ледовый дворец, который я когда-то называл своим домом, кишел болельщиками. И сердце не вздрогнуло при виде его, такого холодного и чужого. Этот дом я уже окончательно потерял.
Безусые юнцы на ходу отхлебывали пиво и одновременно размахивали флажками. Когда-то они были готовы носить меня на руках. И я этому был безмерно рад. Теперь мне было все равно, кого они схватят на руки.
Но вызов, маленький беспомощный вызов и им, и рыжеволосой фанатке, и ледовому дворцу и себе самому я решил оставить за собой.
Я отошел от толпы и захромал к соседнему входу на трибуны, правда, закрытому турникетом.
Как назло, там стоял мой знакомый охранник. Который не раз бахвалился дружбой со мной (что было преувеличением) и во всеуслышание называл меня своим дорогим приятелем.
Сейчас он презрительно оглядел меня с ног до головы.
Раньше я не замечал у него таких презрительных взглядов. Да и не знал, что он умеет презирать.
– Билеты проверяют там! – он кивнул в сторону, где толпились фанаты.
– У меня нет билета! Я его давно потерял! – вызывающе ответил я. Сдвинул на затылок кепку и посмотрел ему прямо в лицо. Я еще надеялся на чудо. Но чудо не произошло.
– Ах, нету! Тогда вали отсюда! И поживей! Подобру-поздорову! – сквозь зубы процедил он, уже не сдерживая себя.
Я раньше никогда не замечал за ним грубого тона. Он всегда вежливо и слащаво вел беседы со мной.
– Может быть, вы сделаете исключение и пропустите меня без билета? Как ветерана хоккея?
– Ветерана! – он издал звук, похожий на смешок. – А может, мне еще у тебя попросить автограф, ветеран!
Я вспомнил, как не раз он умолял меня дать автограф и для себя, и для соседа, и для своей подружки, и для своего механика. Мало ли для кого. Всех не упомнить. И я почти никогда не отказывал небрежно черкнуть на журнальной своей физиономии пару ласковых фраз.
