Елена Сазанович - Всё хоккей
Раньше я бы наверняка назвал подобное пребывание в мире существованием – жалким и убогим. Но теперь с гордостью и неким вызовом (неизвестно кому) называл это полнокровной и достойной жизнью, где не нужно лгать, изворачиваться, подставлять других, интриговать против тех, кто тебя подставил или еще собирался подставить.
Я вдруг осознал парадоксальную вещь. Только растворившись в толпе можно почувствовать себя личностью. Только растворившись в толпе можно от этой толпы не зависеть. Зависим тот, кто над толпой возвышается. Ведь ему всегда нужно угождать другим, чтобы не свалиться вниз. Именно они зависят от чужого мнения, прислушиваются к нему, повторяют его, перефразируют и навсегда забывают о своем. Как когда-то и я. Теперь же именно в гуле, крике и однородности толпы, я, как никогда в жизни, имел свой голос. Потому что уже не зацикливался на собственной исключительности. Не задумывался о том, что я личность, что хочу быть свободным. Не задумывался, чтобы выделятся из толпы. Я уже ничего не боялся. Чувство зависимости от известного вопроса – «быть или не быть?» – меня не пугало. Мне нравилось быть в толпе, мне нравились банальные и очень простые вещи и фразы. Поэтому я и был личностью, был свободным и поэтому, не выделяясь из толпы, этим и выделялся.
Мне уже не хотелось быть лидером, я был свободен и от этого желания. Мне уже не хотелось быть молодым. И старости я уже не боялся. Победа над этим страхом далась легко, почти легко, что не каждому удавалось. Скорее удавалось единицам, которые поняли то, что понял я. И, конечно, Смирнов. Жаль, что он не был моим первым учителем. Но последним, похоже, стал. Посмертно. Ведь именно благодаря его жизни, или вопреки его смерти, я стал быстро познавать мир. Не тот, который мне навязывала мама, скорее – от любви, чтобы уберечь. Высокомерный, кичливый, наглый, в котором навечно поселилось чувство страха: не успеть, не допустить, чтобы обогнали другие. Я уже не успеть не боялся. Я всегда успевал. Впрочем, и торопиться было некуда. Пусть меня тысячу раз обгоняют и на тысячу километров перегоняют другие. Это у них нет времени. У меня времени стало навалом. Даже дни и ночи стали длиннее.
Мой мир в 46 кв. м. вмещал в себе и голубя на подоконнике, и старый проигрыватель, и томики Достоевского, и ранний звонок в дверь с доставкой бессмысленной рекламной газеты, и ароматный чай за круглым столом с Надеждой Андреевной, и многое-многое другое.
Как-то я даже решил, что пора успокоиться по поводу поиска злосчастной папки. Но обещание позвонить Маслову в клинику не выполнить я не мог. Надежда Андреевна, как всегда, ненавязчиво но упорно убеждала, что встретиться с профессором крайне необходимо. Она недоумевала, почему ее муж скрывал о том, что знаком с таким знаменитым человеком. И не понимала, каким образом он был с ним связан. Безусловно, все могло оказаться случайностью, но случайности исключить мы не могли, особенно если они способны были приоткрыть завесу тайны, за которой так гонялся Макс. Готовый без промедления выложить за нее кругленькую сумму. Хотя он меньше всего походил на своего парня.
Я все же дозвонился в кардиологическую клинику. Но меня ждало разочарование. Маслов давно уже пребывает в Германии, благополучно читает лекции в тамошних университетах и будет лишь к лету.
Если честно, в глубине души я почувствовал облегчение. И расследование по поводу некого открытия Смирнова, не по моей воле, зашло в тупик. Это даже подтвердил Макс, который вернувшись из Штатов, тут же позвонил мне.
– Виталий Николаевич? Позвольте вы для меня станете наконец-то просто Виталием. Слишком долго произносить отчество.
– Безусловно, Максим. У вас так мало времени. К тому же в Штатах вас, наверное, обучили обращению без отчеств.
– Если точнее, в Штатах учил я, а не меня. И они остались вполне довольны моими блестящими познаниями. Чего не скажешь о трудах Смирнова. Которые я посмел предложить.
– Без нашего ведома, – съязвил я.
– Вы хотите сказать: без вашего ведома? – в ответ еще более грубо съязвил Макс. – А для Нади это не новость. Я всегда с согласия Юры предлагал его труды на Западе, некоторые даже были опубликованы, кстати, за приличное вознаграждение.
– Так почему же этим не повезло?
– А потому, что я полностью согласен с зарубежными коллегами, что эти труды – не научны, а скорее литературны. И через чур наивны. Юра никогда не отличался прагматизмом, но эти опусы, увы, превзошли все ожидания.
– Значит, ничего интересного вы в этих записях не нашли?
– Честно говоря, нет. Я ожидал открытия… Если не открытия, то… Впрочем, это не важно. И не имеет никакого значения. И никоим образом не исключает нашу деловую сделку. Я человек слова. Значит, сколько я вам должен.
Ох, как мне хотелось назвать кругленькую сумму, чтобы расстроить хоть на минуту этого энергичного дельца. Я был уверен, что он жаден, что у него на счету каждая копейка.
– Вы ничего нам не должны. Ни я, ни Надежда Андреевна не отличаемся деловой хваткой. Мы ни разу не были в Штатах, – тут я слукавил. И не без грусти вспомнил одну из своих замечательных поездок в Лос-Анжелес и катание на «русских горках» с одной очаровательной русской эмигранткой. У нас захватывало дух, а на самых крутых виражах я умудрялся целовать ее в губы. Она визжала и затыкала уши. Ветер унес ее шелковую косынку, мигом растворившуюся в душном лос-анжелевском небе. Как это было давно. Слава Богу, что это было давно. Когда-нибудь я вообще безжалостно забуду, что это со мной было.
– Почему вы молчите? – Макс закашлялся. – Подсчитываете, сколько будет стоить ваша услуга?
– Я не услужлив, и в официантах не ходил. Могу лишь подсчитать, сколько могут стоить ваши мозги, и допускаю что на Западе дорого, но для меня они не тянут ни на грош.
– Потому что вы и гроша не имеете.
Макс, как ни странно, не обиделся. Он прекрасно знал себе цену. И с моей не считался. Ему вообще было глубоко плевать на меня. На нищих не обижаются.
Тут я чуть было не спросил о профессоре Маслове. Но вовремя остановился. Шестым чувством поняв, что встретиться с профессором желательно без участия этого, довольно недалекого авантюриста. Хотя он и побывал далеко.
После разговора с Запольским я окончательно решил, что с Масловым непременно встречусь. А пока у меня было уйма свободного времени. Которое я решил посвятить себе.
Я читал запоем. Чтение меня не на шутку волновало и наводило на философские размышления. А вечером я подкрадывался к тайнику Смирнова, где он прятал спиртные запасы, и запивал свои волнения и философствования дешевым вином или водкой, смотря что умудрился прикупить накануне. Как правило, после работы Смирнова находила жалкие остатки спиртного и безжалостно выливала их в раковину, укоризненно качая головой.
– Вы прямо, как ребенок, так ведь недалеко и спиться.
Я был уверен, что в подобной же манере, неторопливой и печальной, она корила своего мужа, разве что говоря ему «ты».
Я неистово познавал мир. Совсем другой, чем тот, который мог уместиться в желтенький феррари, где я небрежно одной рукой сжимал руль, другой – мобильник. И не тот, в салоне бизнес-класса великолепного «Боинга», несущего меня со скоростью света из одной страны в другую. И не тот, пахнущий изысканным ароматом сигар, омарами и терпким вином в дорогом ресторане, куда я частенько заглядывал с Дианой. И не тот, ленивый и бессмысленный, в моем особняке, заключенном в толстенный забор… Мой новый мир, из открытой книги, был гораздо богаче, реальнее и, как ни странно, доступнее. Потому что в нем я фактически жил. Я перебегал из одной строки на другую, из одной страницы на другую – и был счастлив. Мою прежнюю жизнь я уже видел из далёка, словно сквозь затемненные стекла авто, толстые иллюминаторы и бойницы высоченного забора.
Мои новые открытия помогали мне понять труды ученого Смирнова. И человека Смирнова. И я ловил себя на мысли, что он был совсем другим, совсем не похожим на свою философию и свой образ жизни. Словно он и его мировоззрение находились на разных берегах. И однажды он решил провести эксперимент на себе. Примерив эту философию на свою жизнь. Он был настоящий ученый и имел права на подобные эксперименты. И как настоящий ученый рискнул на себе первом провести опыт. Сам же он был совсем другим. Он был бесшабашнее что ли, безалабернее. И совсем не хотел заключать свою жизнь в рамки. И не желал, чтобы его путь был математически просчитан. И, наверное, мечтал, чтобы его жизнь состоялась совсем по другим законам. И рискнул своей жизнью. Чтобы осчастливить человечество, не понимая, что человечество само не желает быть счастливо. Смирнов же хотел предоставить людям выбор – как жить. Просчитывать свою судьбу, зажать ее в твердый кулак или отпустить на волю, чтобы она летела в любую сторону, полагаясь на хорошую погоду, удачу и направление ветра.
Конечно, я не спешил высказывать свои мысли вслух. Вряд ли бы их приняла Надежда Андреевна. И вряд ли бы им обрадовалась. Наверняка она предпочитала верить, что ее муж жил так потому что это был уклад именно его жизни, а не какой-то эксперимент ученого. Тем более, она не была бы счастлива узнать, что его опыт на себе провалился. Что он проиграл как ученый и, возможно, как человек. Ведь если бы он отпустил свою судьбу на произвол судьбы, принимая все провалы, ошибки, беды, несчастья, у него оставался бы шанс прожить еще лет сто… Нет, ей это знать не обязательно. Тем более что и я этого не мог знать наверняка.
