Елена Блонди - Инга
— Сказала. Год будем с балыком и при мужчине помощнике. Уже хорошо. Ну, хочешь… мы еще пригласим — Василия! И будет нас четверо за столом.
Инга фыркнула, сердясь и улыбаясь. Конечно. Кому-то Саныч. А ей — серый драный Василий. И тут же раскаялась, подумав о Виве — золотая ее бабушка, да почти всю жизнь одна справлялась, и ведь никогда, ни разочка не пожаловалась.
— Я тебя люблю, ба.
— А уж я-то.
— Наверное, все делается зачем-то. Для чего-то. Да?
— Конечно. А когда сделается, будешь вспоминать и ахать, ох, какая была дура, все мимо своего счастья пыталась проскочить. А не дали.
Инга встала. Наклонилась над коробкой, осторожно выпутывая из петелек и дождика гирлянду с колючими прозрачными звездами.
— А ты счастлива, ба?
Вива смотрела на цветной свитер, подкатанные длинные рукава. Старый совсем, она его начинала вязать еще Олегу. Потом нашла, в узле с тряпьем, уже тут, в новой своей жизни, села, беспомощно держа на коленках недовязанное полотно с торчащими спицами. И заплакала в голос, прижимала ко рту мягкую и одновременно колючую шерсть, чтоб не разбудить спящую в углу Зойку. А утром разложила на диване, снова все вспомнила — узоры, петли. И довязала, просто так, чтоб был. И вот сколько лет он носится, локти штопала и подол, а выкинуть жалко. Инга его любит. Таскает дома как теплое платье.
— Да, милая. Счастлива.
— Совсем-совсем?
— Нет.
За окном тенькали синицы, прыгали на подоконник и исчезали, дрались на столе под навесом, за рассыпанные для них семечки. Вот снялись, пища и улетели, спугнутые большой мужской тенью, что прошла к двери мимо окна.
— Мне кажется, девочка, мне еще будет счастье, но я не знаю, какое. Будет.
— Хозяева! — густо сказал за дверями Саныч привычное, сезамовское, открывающее в поселке калитки и двери, — хозяева! Есть кто дома-то?
Сам осторожно открыл двери и вошел, топчась на коврике. Кивнул Виве, и, вытаскивая из кармана смятые бумажки, сказал насупленной Инге:
— Танцуй, Инка. Не, не письмо. Телефон. Завтра в обед межгород у тебя, сразу две повестки. Я Людыванну встретил, забрал у нее для вас, газета вот, открытка еще. И про межгород. Повестки. С праздником, значит, кто-то тебя.
— Кто? — Инга выхватила бумажки из раскрытой ладони, — а тут не написано, откуда.
— Завтра и узнаешь, — успокоил Саныч, — хочешь, велик мой возьми, вниз скатишься, а обратно волоком потащишь, по сырости.
— Я на автобусе.
Она разгладила бланки с бледными надписями шариковой ручкой, криво налезающими на черточки граф.
Межгород. Звонок. 16–00. Пос. Лесной, ул. Верхняя, д.5. Инга Михайлова
И второй, почти такой же, только удачно — время на полчаса позже.
На следующий день Инга сидела в зальчик междугородной связи, смотрела, как заходят в тяжелые темные коробки будок люди, закрывшись, приглушенно кричат. Иногда открывают двери и с раздражением орут спрятанным за стеклом телефонисткам:
— Девушка! Да чего не слышно ж ничего! Третья кабина, да!
У Инги мерзли ноги, по каменному полу гулял плоский ехидный сквозняк. Она вертела в руках повестки, рассматривая и загадывая. Конечно, если протолкаться через два слоя раздраженных людей, к стеклянным окошкам, то можно узнать, откуда звонки. Но зачем, если объявляют на весь зал, и кричат номер кабинки. Лучше посижу так, решила, снова накидывая капюшон. Голова тоже мерзла, волосы казались сделанными из снега. На улице и то теплее, сердилась и тут же снова думала о звонках, поглядывая на часы. Конечно, это Петр. Он обещал. Когда картина будет готова. Как хорошо, что не забыл. А то совсем она тут упала духом и потерялась. А второй звонок? Вдруг это Серега? Допрыгалась, Михайлова, ну и как ты будешь одному кричать в трубку — любимый мой, я тебя жду, приезжай. И через полчаса другому — то же самое? И наплевать, что услышать любопытные телефонные девочки. Но самой-то как? Вот тебе, Михайлова, наказание за то, что не умеешь выбрать.
— Чакви, — кричала усталым голосом громкая связь, — Чакви, Михайлова, повторяю Ми-хай-ло-ва, пятая кабина. Чакви.
— Ча… что? — Инга вскочила, кинулась к будкам, судорожно припоминая, а точно ли свою фамилию услышала, когда сидела, вся в раздумьях, вот уже балда. Потянула тяжелую дверь и юркнула внутрь, все еще ожидая, сейчас придет настоящая Михайлова, удивится и выгонит ее.
— Але? — сказала в тяжелую трубку.
— Говорите, — велел женский голос, — Чакви, говорите.
В трубке щелкнуло, и далекий голос сказал:
— Слышь, Михайлова? Ты меня слышишь? Инга?
И она все забыла, сразу же. Закричала, сердито радуясь, и улыбаясь написанным меленько на табличке правилам.
— Сережа! Серенький. Господи, ты где? Какие чакви? Я тут с ума схожу. Ты живой, Бибиси, ты как там? Ты где вообще, блин, чего ты молчишь?
— Та ты помолчишь когда, скажу.
— Что? Я не слышу? — она, как многие, стискивая трубку, дернулась к двери, чтоб раскрыть и закричать про «не слышу, девушка», но голос вдруг стал четче, будто Горчик шагнул ближе и встал рядом, совсем близко.
— Инга. Ляля моя. Золотая моя кукла, цаца моя быстрая.
Она заплакала, упираясь рукой в закрытую дверь.
— Ты что там? Ты ревешь, что ли? Не реви. Не плачь, Михайлова, дура, пожалуйста!
— Ты когда при-е-дешь? Ког-да?
— У меня время кончается. Ты блин можешь меня выслушать?
— Да, — испуганно ответила она.
— Ляпушка моя, я не приеду. Ну, потом приеду. Ты меня прости, ладно?
— Потом… потом? Когда потом, Горчик? Когда?
— Ну…
— Так. Короче, болтайся там. Но к моему, к дню рождения, чтоб был. Ты понял меня? Июль. Самый конец, двадцать восьмое. Сережа, поклянись.
— Не буду. Уже одна клятва есть. У меня и у тебя тоже. Помолчи. Ты письмо мое нашла? Прочитала?
— Письмо? Какое письмо?
В трубке щелкнуло. Женский голос с плохо скрытым интересом сказал в ухо Инге:
— Последняя минута разговора.
— Как последняя? Девушка! Да девушка же!
— Инга, письмо.
Голос стихал и снова прорезывался и вдруг перекрывал его чей-то далекий чужой скандал, двое орали друг на друга. Инга, переминаясь, задержала дыхание, моля — ну пусть услышится он снова, его голос.
— Оно в сумке, в кармашке. Ну, ты раззява, Михайлова. Люблю я…
— Время истекло, — доложил женский голос и в трубке щелкнуло. Стало тихо.
Инга посмотрела на круглую голову трубки, нагретую ее дыханием. Повесила на рычаг и вышла. Не видя ничего, оглядела занятые народом сиденья и стулья. И побрела к вертящимся захватанным дверям, за которыми разжижался зябкий вечерний сумрак. К черту Петра. Не может она сейчас с ним говорить, никак не может. Пожалеет, конечно, ведь все равно думает о нем каждый день. Но сейчас?
И не смогла уйти. Встала равнодушно, прислоняясь к синей крашеной стене. Ладно, подумала вяло. Послушаю, что скажет. И уйду. Там хорошо, там пусто на дороге и еще не поздно. Можно мерно идти два часа, и думать. Вспомнить все-все слова, что сказал ей. Ляля моя, сказал. Господи, да где услышал такое? Мать с тонкими губами, не говорит, а шипит, родного сына уродом называет, а отца его — падалью и сволочью. Моя золотая кукла, моя цаца, так сказал. Да его эти смешные слова, они в тыщу раз дороже всех картин и всех кулонов на цепочках. Потому что он их — сам. Из себя — ей.
Подняла голову, прислушиваясь:
— Михайлова. Третья кабина. Ленинг, ой, Санкт-Петербург…
Быстро прошла, уже привычно отодвигая народ, в другую кабину, тут пахло перегаром и папиросами, от предыдущего посетителя. И еще — духами. Сняла трубку, удивленно спрашивая свое «але».
— Ини, деточка. Ты как там? Как бабушка?
— Мама?
— А ты кого ждала? А-а-а понимаю, понимаю, — издалека донесся серебристый Зойкин смех, — выросла моя маленькая доча, ну как быстро, я и моргнуть не успела.
— Нормально бабушка, — скованно ответила Инга, и сжала трубку сильно, встряхивая головой. Да соберись уже, раззява (он так сказал…), тебе мать звонит, твоя, а когда еще позвонит-то…
— Мам? Мама! Мамочка… я, ты как? Я, знаешь, я ужасно соскучилась, по тебе. Ну, ты почему так редко? Нельзя так, мама, мы же любим тебя. Мы. И Вива, она молчит и скучает.
— Иничка, не плачь, золотко мое, ну что за жизнь такая…
— Мам? — Инга вытерла глаз и судорожно полезла в карман за платком. Вынула смятый комок и вытерла нос перчаткой, морщась от колючей шерсти.
— Ты там плачешь, что ли? Мам. Ну, не плачь, пожалуйста. Не реви. Да что за жизнь такая! Я тебя еще утешать должна, да?
— Ини, — Зоя всхлипывала, срывалась в безнадежный вой и тут же смеялась, вдруг закричала сердито:
— Миша, уйди. Дай поговорить. Да скажу, уже говорю, слышишь? Иничка, мы с Мишей расписались. Да! Я тебе отправила перевод, телеграфом. Успеет до праздника, сказали. Вы там купите с Вивой подарки, чтоб красивые, поняла? Детка, и не потрать все! Приезжай на каникулах. На неделю да. Как где, у нас конечно. Иничка, это комната, в коммуналке, она очень большая. Миша сделал антресоль, там лежат подушки и большой матрас, там можно прямо жить, только стоять нельзя. Сидя жить. И за нами сверху подсматривать.
