Елена Блонди - Инга
Но наглость Рома берегла его от мелких обид. Такая — непробиваемая совершенно.
— Врешь, — уверенно заявил, и перешел к другой теме, — откуда знала, где искать?
— Сережа сказал. Ну, он даже не понял, что сказал это. Проходили стоянки дайверов, махал там, здоровался. Показал на акваланги, сказал, вот такой себе хочу, в спортмагазине сто раз вертел, у Ромалэ. Когда в Симфе был.
Ром немного подумал. И что-то в расслабленной позе чуть изменилось.
— Угу…. Так ты все магазины обошла, что ли?
— Нет. Я ж с центра начала, с самых больших. Три всего.
Он цыкнул, глотком допил кофе, и лег на стол, кладя подбородок на сложенные кулаки.
— Слышь, Михайлова? (она вздрогнула, Горчик, он так говорил), а ты настырная. И вообще героиня. У самой тряпки чистый хлам, завтра Новый год, тебе, небось, охота в кабачок запулиться, поплясать, шампусика дернуть. А ты вместо этого в своем рванье лазишь, ищешь, кому бабло отдать, за мудака, который тебя бортанул. Н-дааа…
— Я пойду. Ты больше не будешь его трогать? Я же все отдала, что сказал. И не январь ведь. Успела, да?
— Сядь. Сядь, сказал! Пара вопросов есть, к тебе.
Водя глазами, не поднимая головы, следил весело, как потоптавшись у стула, села боком. Тогда выпрямился, снова откидываясь на спинку стула и суя руки в карманы распахнутой дубленки.
— Значит, заработала. Где? И как?
— Да какая тебе…
— Слышь, малая, я тебе сказал?..
Инга тоскливо через его плечо посмотрела на стеклянную дверь. Там за ней — улица, нарядная елка на перекрестке, солнце светит. Ездят машины, люди смеются, праздник.
— Я в теплице работаю, в лесничестве.
— Ясенько. Вопрос второй. Ты, говорят, голенькая любишь позировать? А? Всяким заезжим художничкам? Да не стремайся. И кулаки не крути, о, засопела как. Не боись, пошутил, то не сплетни, я журнал видел.
— Что? Какой журнал?
Ром осклабился, довольный, ползал глазами по застегнутой куртке. И снова уставился в пылающее лицо, вцепился, будто клещами.
— Нормальный такой журнал. Молодежный, о всякой столичной культурке. У нас шеф приносит девкам продавщицам полистать. Смотрю, опаньки, а чья это там пакля на фотке виднеется? Не иначе наш летний дедушко, что у «Джанги» кулачками размахивал. А что это над его бараньей башкой за картина висит? Зелененькая такая, с подушками.
— Перестань!
— А на подушках кто это у нас черненький такой сидит, эдак…
Инга вскочила, скрежетнул по гладкому полу тонконогий стул. Пошла к двери, дергая из кармана перчатки, те зацепились, таща вверх подол куртки. Бросила, ничего не видя от слез, и одна перчатка упала, растопталась подошвой сапога.
Двери, наконец, выпустили ее. На солнце, в яркий предпраздничный мир.
— Михайлова! — парень догнал ее, хватая за капюшон. Повернул к себе, и смеясь, сунул уроненную перчатку.
— Вот я тебя на понт и взял. Держи, Джульетта. Та не ссы, там на фотке тебя и не видно. Ну, нога одна и плечо. Учись, как надо ловить, а?
Шел рядом, смеялся, поддавая узким носком сапога смятые бумажки и ветки, щурился, наслаждаясь собой и солнцем.
— Видела б свое лицо. Я слово скажу, а у тебя уже дальше все написано. Из меня харроший бы следак вышел. Опер какой. Но я об мусарню пачкаться не буду.
Инга почти бежала, тоскливо думая, да когда же он отстанет от нее. Нашла, отдала деньги. И вот. Вива правильно говорила, поди отвяжись от таких. Бедный Серега…
— Я подумал, про теплицу твою. А там никак нельзя травку посадить, а? Прикинь, тихо так, хуе-мое, ты поливаешь, потом соберешь? Я заберу. Будешь при бабках?
— Нет.
— А что так?
Она остановилась, сжимая кулаки.
— Ты серьезно? Да там народу каждый день три бригады. И вообще это запрещено!
— Да ладно тебе, я ж спросил только.
Насвистывая, он все шел рядом, легко успевая широкими шагами за ее быстрыми.
— Ну, а если так… Я тебе привожу клиентов, фотографов, а ты для них фоткаешься. Ну, как с художником этим? Правда, фигура у тебя и рост, не, мне как раз нравятся такие, чтоб с сисечками и было за что подержаться, но если делать карточки… да…
— Слушай. Отстань от меня, а? Пожалуйста!
— Чего ты? Ну, прогулялись, побазарили о делах. Мало ли, вдруг чего выйдет. Я, думаешь, всю жизнь хочу на дядю пахать? О…
Он шагнул в сторону, махнул кому-то рукой. Блеснул Инге ровными зубами:
— Пока, Михайлова, еще увидимся. Хорошего тебе праздничка, Джульетта.
Слова Рома съели все краски вокруг, превратив их в серую пелену слез. Вот значит, как это со стороны. Голенькая, любит позировать, заезжим художникам. И журнал. Его же все увидят, а там в нем — она. Сидит на смятых простынях.
— Куда прешь, под колеса!
Под визг тормозов, она, не глядя, перебежала дорогу, кинулась по узкому тротуарчику вглубь старого парка, уставленного дурацкими раскрашенными статуями гномов и горынычей. Что же это? Серега удрал, бросил ее, с этими разбираться. А Петр тоже хорош, оказывается, картина уже висит где-то, а он и не позвонил, ни разочка. За все ее старания, все жертвы, такая вот благодарность — наглый Ром и его насмешки.
В безлиственных ветках дрались, чирикая, воробьи. Инга пошла медленнее, на ходу вжикнула молнией куртки, и, дойдя к лавочке у толстого платана, села, сложив на коленках руки. Мяла подол, закусывая дрожащую губу. Ужасно, ужасно все и совсем одиноко. И совершенно некому утешить, сказать, да ладно тебе, Михайлова. Наплюй, Михайлова. Ты же… ты…
Что именно ты, придумать не могла. И откинулась на спинку, подставляя солнцу измученное лицо. Мимо проехала коляска, ее толкал парень, смеялся, обнимая свободной рукой некрасивую и очень счастливую молодую женщину. Пробежала собачка, таща на поводке большую старуху в драповом пальто.
… - Как-то я все время — то я и Петр, то я и Сережка… А где же получаюсь я сама? Инга Михайлова, ты кто? Девочка, которая не умеет врать. И все? Ну позировала, думала — спасаю. Денег собрала, снова думала — спасаю. И, наверное, спасла? А дальше что?
Ей стало зябко, и она снова застегнула куртку. Вспомнила вдруг с урока литературы «подай-ка мне, братец Очумелов, шинель, что-то холодно стало» и засмеялась, почти всхлипывая. А темные густые брови уже хмурились упрямо. И если бы увидела ее сейчас Вива, то всплеснула бы руками, с юмором покоряясь, ее детка снова закусила удила, вот же упрямая любимая девочка, Вивина радость и сердечная боль.
— Значит так, — сказала себе шепотом, вздыхая и поправляя волосы, — ни минутки тебе роздыху, поняла? Станешь — сама. Лучшая. Хрен всякие ромалы тебя напугают. И поступать поедешь, не потому что там Петр, а потому что это — твое дело, настоящее. А то будешь, как Ситникова теть Валя, всю жизнь в доме крутиться. А ты, Михайлова…
Вставая, пожалела, что праздники еще впереди. Все закрыто, библиотека и оранжерея. Ничего, переждать пару дней и всем она нос утрет. Нафиг.
Грозно думая грозные мысли, отправилась к автобусной остановке.
А вечером, когда уже совсем стемнело и они с Вивой в кухне резали салат, радуясь тому, что свет не отключили и елка мигает цветными лампочками, прибежала к забору Валя Ситникова, тряся плохо надетой галошей, уцепилась за калитку. Закричала в приоткрытую форточку:
— Ой, та шо падает и падает, тю. Иночка, побеги к нам, там тебе звонят, с Москвы. Та быстрее давай деточка, это ж международный теперь звонок! Пока топчешься, там мужчине денежка ж капает.
И, поспешая рядом с Ингой, тяжело дыша, любопытно спрашивала:
— А то, наверно, ж художник, да? Что у Тони снимал. Ты его спроси, Иночка, может, кто схочет, так у нас две ж комнаты, хорошие.
— Да? — сказала Инга в тяжеленькую трубку, — да, алло?
— Здравствуй, цыпленок…
Она молчала. И Петр, помолчав, с юмором спросил:
— Это точно та Инга, что мне жизнь перевернула? Или другую позвали?
— Это я. Здравствуй.
— А что голосок такой? Не рада мне?
Инга растерянно молчала. Вот если бы спросил, у тебя там ничего не случилось? А он сразу — радуйся, мол, моему первому за полгода звонку.
— Понял. Слушают там тебя. Хорошо, я сам скажу, а ты только говори мне, да, а я буду знать, это значит — да, мой любимый. Да?
Молчать дальше было совсем неприлично, да и Валя крутилась неподалеку, мелькала за полуоткрытой дверью, неслышно ступая и вроде задерживая дыхание даже. Но она молчала.
— Иннга, девочка. Я картину закончил. Даже повисела она в выставочном зале, месяц. Прости, не сказал раньше. Думал прислать тебе фотографии, да пару вырезок, но…
Он вдруг замялся, но так же бодро продолжил:
— Да как-то не успел, все дела, сама понимаешь, суета, праздники вот. У меня большой заказ, на оформление ресторанного зала. Кажется, левая работка, но если с умом подойти, все прекрасно можно совместить, и искусство и шабашку. Только вот время съедается совершенно все. Ты слушаешь там?
