Елена Блонди - Инга
— Что? — она мягко ворочалась, укладываясь на бок и прижимаясь к нему задницей, сгибала ноги в коленках, чтоб быть поближе.
— Ничего. Спи, Михайлова. Я тебя люблю.
Прижался к ее шее, как тогда летом, в первый раз. И сейчас, точно так же с восторгом улетая от запаха и нежной кожи под своими губами.
— Ляля моя, — вдруг тихо сказала Инга, — моя моя ляпушка капушка. Мой.
— Что?
Но она спала. И он, полежав с закрытыми глазами, заснул сам, так и не поняв, точно ли она повторила во сне его не проговоренные вслух нежные смешные прозвища. Или ему это просто приснилось.
21
Вива повесила на сосновую ветку шарик, отступила, и, удовлетворенно кивнув, вынула из картонной коробки ленту серебряного дождика.
— Детка, посмотри. Мне кажется…
Фраза повисла, так же, как свесился с пальцев пушистый сверкающий хвост. Помолчав, Вива бросила дождик поверх игрушек и подошла к внучке. Села рядом, обнимая за плечи.
— Ну что ты? Все сердце себе порвала. И о моем не думаешь, да?
— У тебя — Саныч, — отозвалась Инга, изучая сложенные на коленках руки.
И привалилась плечом, вздыхая и закусывая губу.
— Что мне делать, ба? Почему все так вот?
— Ты моя бедная золотая девочка. Только пережить. Ну что ты? Ничего вроде и страшного. Ну, не пишет. Так дела, зима. Знаешь, как там, в столицах? Он художник, наверное, хлопот перед праздниками полно, только поворачивайся. Увидишь, к середине января все растреплется, уляжется и как надо сплетется.
Покачивала Ингины плечи, напевая утешения в темную макушку. И прислушавшись к молчанию, легонько встряхнула, поворачивая к себе смурное лицо.
— Так. Похоже не в Петре дело? Ты что? Ты из-за Сереги своего?
Замолчала сама, хмурясь и соображая, как быть. Ну вот, доигрались в любовь. Девочка сама не своя, с ее характером разве ж можно ей рваться между двумя. И ей, Виве, разве понять каково ей сейчас. Она как увидела в свои шестнадцать Олега, так десять лет никого больше и не видала, жила, как во сне. Пока живой был, в счастье купалась, а когда про аварию сказали, застыла вся. Так, в свое медленное горе, что казалось ей вечным, вмороженная, и плыла по времени, сперва там, после уже тут, в ярком Крыму. Улыбалась, шутила, даже с кем-то знакомилась. И все мимо сердца, даже Зойка, хоть и заботилась о ней как надо, но и тысячной части той любви, что досталась внучке, не додала она дочери. И знала об этом. Потому и заботилась изо всех сил, чтоб хоть так.
Прижимая к себе девочку, усмехнулась. Говорят, если даже кошек любишь по-разному, нелюбимая может просто так умереть. Сдохнуть, уйти, чтоб не мешать нелюбви. Хоть и кормят всех одинаково. Потому Зойку отпустила беспрекословно, подальше от своего плавного почти равнодушия. Но эта…
Эта ноша — только ее. И как ее вытащить? Спрашивала про Федру. Слушала жадно, историю о том, как страсти могут быть сильнее человека. Настолько сильнее, что все ломают в его судьбе. И ломают тех, кто рядом. Не зря сказал тертый Каменев, не зря болтая, вспомнил именно эту, хотя и сюжет казалось, вовсе другой, нет тут царицы и нет запретной любви к пасынку. Другая любовь есть. Вон сказала — даже две. И судя по трагическому лицу, вторая крепко ее взяла.
— Инга. Сама говорила, он в рейсе. Говорила — повезло. Вот и пусть. Мало ли, может, пока там болтается, тут все утрясется, а? Потерпи. А не пишет, ну откуда ему писать-то?
— Там есть порты, — угрюмо сказала девочка, — это же не так далеко, Кавказ, то же самое Черное море.
— Да. А новости смотришь? Знаешь, что там на Кавказе делается сейчас?
Сказала и остановилась, ругая себя. Тоже мне, утешительница. Там стреляют, там война.
— Ну-ну. Еще ты не плакала у меня. Никогда не ревела в детстве. А теперь — глаза на мокром месте.
— Радиограммы еще есть, — сурово напомнила Инга, — он мог бы…
Губы ее кривились, так было невыносимо жалко себя. И страшно за Горчика. Она не сказала Виве, что Ром еще раз приезжал в Лесное, и дождался ее возле школьного крыльца. Пошел рядом, искоса рассматривая большую зимнюю куртку и сапожки с меховой отделкой, скинутый на плечи капюшон.
— Я тут дела делал, дай думаю, проведаю нашу Михайлову.
— Я не ваша.
— Пока все не решим, с Горчей, конечно, наша. Парламентер ты наш сисястый. Как тебе…
Но она не стала дослушивать ехидные пошлости Рома. Повернулась к нему, не скрывая ничего из того, что чувствовала весь последний месяц. И отчаянно глядя в ухмыляющееся цыганское лицо, сказала тихо, но со звоном в голосе:
— Если бы знал, Ром, как это — сидеть, ждать и ничего! Ни словечка, ни звонка телефонного. Да пусть бы тебе вот так, того же желаю, чтоб внутри все выкрутилось и на место не встало.
— Пугаешь, что ли? — удивился Ром, поводя широкими плечами под распахнутой модной дубленкой.
Она молчала. Был бы Сережка, сказала бы — дурак ты, Горчик. Но это Ром. Потому, когда вроде понял и прикрыл длинными ресницами большие глаза на тонком лице с острыми красивыми чертами, обдумывая, спросила только:
— Он сколько тебе должен?
Ресницы поднялись, глаза насмешливо прошлись по выгоревшим плечам турецкой куртки, по шерстяным лосинам с потускневшими кнопочками вдоль шва — тоже на рынке куплены, за недорого. Но ответил, с некоторой жалостью.
— Не мне должен, девочка Михайлова. А дальше. Я что, я только бабло собирал. И теперь, когда он в долгу, из-за тебя, между прочим, то мне и стрясти недостачу. Не так чтоб много, но если каждый будет…
— Как из-за меня, — растерялась Инга, прижимая к боку сумку, — как это?
— А так. Ты приехала, переночевала со своим Ромео, и на другую неделю он на все забил. Перестал прыгать, понимаешь? А до середины ноября были планы.
— Блин! — она вдруг крикнула, и Ром замолчал, открывая от неожиданности рот, — какой ноябрь? Ты не знаешь, какая вода бывает там, в ноябре? Везде где скалы. Там же ледник натуральный, течения. Хлопнется он вниз, и сердце встанет.
Трое девчонок из восьмого обошли беседующих подальше и встали, выглядывая из-за кустов и жадно вслушиваясь.
— Какая любофф, — процедил сквозь зубы Ром и длинно сплюнул на подтаявшую мокрую траву у кромки тротуара, — ах, какая любофф! Ладно, раз ты ему такая мамка. Должен он…
Когда шла домой, все испуганно пыталась сосчитать, эту названную Ромом сумму. То переводила ее в доллары (дойлеры, кричали на базаре бабульки, тряся ощипанными куриными тушками, у меня купи, милый, четыре всего дойлера курочка). То вспоминала, сколько там задолжала лесничеству и оранжерее бухгалтерия, за три месяца без зарплаты. И даже подумала о своем кулончике, что подарила ей Вива, крошечная александритовая слезка в тонком золоте, и цепочка тоненькая, как золотая нитка. Ничего не складывалось, никак, только разболелась голова. А скоро январь, и Ром сказал, поворачиваясь уходить:
— Каждый месяц вдвое набежит. Такие правила, Джульетта.
Виве она, конечно, этого не рассказала. Та ведь не знала, что именно спросить, и хорошо. Ведь Вива ее предупреждала, насчет Горчика опасной жизни. И сейчас вот, как почувствовала мысли, заговорила опять, о том же, обнимая и покачивая ссутуленные плечи:
— Инга, детка… Всегда помни, в том мире, где Сережа твой крутится, там все другое. Понятия о чести другие, о жизни. И только чудо может что-то изменить. Эта жизнь человека так легко не отпустит, вцепляется и держит. И тогда всем, кто касается ее, всем ужасно плохо, пойми. Допустим, вы вместе. Допустим, Сережа твой станет работать, учиться. А старые дружки еще долго будут пытаться его рядом удержать. И что самое гадкое — через тех, кто ему дорог, понимаешь? Угрозы. Несчастные случаи. Если молчит, я так думаю, не потому что он там пустился в какие загулы, а — тебя бережет. Хочет, чтоб ты отклеилась. Чтоб не пострадала из-за него. Так дай ему тебя поберечь. И потерпи.
Протянула другую руку, пошевелила в коробке стеклянные шары.
— Праздник на носу. Саныч нам балыка принес, пахнет как, ах, как пахнет, еле держусь, чтоб ночью не встать и не слопать.
— И будем тут. Трое. Ты с Санычем. А я — одна, — Инге стало себя невыносимо жалко. И она упрекнула Виву, крепче прижимаясь к ее плечу:
— Сама сказала, как праздник встретишь, так и год. Проведешь.
— Сказала. Год будем с балыком и при мужчине помощнике. Уже хорошо. Ну, хочешь… мы еще пригласим — Василия! И будет нас четверо за столом.
Инга фыркнула, сердясь и улыбаясь. Конечно. Кому-то Саныч. А ей — серый драный Василий. И тут же раскаялась, подумав о Виве — золотая ее бабушка, да почти всю жизнь одна справлялась, и ведь никогда, ни разочка не пожаловалась.
— Я тебя люблю, ба.
— А уж я-то.
— Наверное, все делается зачем-то. Для чего-то. Да?
— Конечно. А когда сделается, будешь вспоминать и ахать, ох, какая была дура, все мимо своего счастья пыталась проскочить. А не дали.
