Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Нам следует многому учиться у древних римлян,— изрек Дуилио, такой, каким был. — Наш светлый ум и наши целеустремления вместе являются той житницей, которая должна прокормить славных каморцев... извини­те, славных краса-горожан, — тут Александро вырази­тельно кашлянул. — Вот почему она в такой мере дорога, однако корм для мудрости мы должны черпать не толь­ко из личной житницы, но и из неохватной, необъятной житницы древних римлян.

— Чем черпать, не твоей ли шапкой? — съехидничал Александро.

Но Дуилио почему-то не обиделся, — наоборот, ра­достно согласился.

— Хотя бы, мой Александро, хотя бы...

— Ах, расскажите нам что-либо из жизни древних рим­лян, — умоляюще сказала тетушка Ариадна, и ее чинно поддержал сеньор Джулио. — Просим, Дуилио, расскажи­те, пожалуйста, мы слушаем вас.

— У одного римлянина был сокол с распростертыми крыльями, — так начал Дуилио. — Имя не имеет значе­ния...

— Имя сокола?

— Нет, римлянина. Почтенный старец много сил вкладывал в дело по уходу за соколом, и ему же принад­лежит значительная заслуга в деле быстрого лёта сокола. Он весьма любил маленького изящного сокола, сокол стремительно, как орел, ловил для него перепелов, зай­чат, куропаток и тысячу другой снеди, провианта. А ког­да сокол по причине старости утерял способность ловить вредителей, почтенный римлянин подумал: «Он мне больше не нужен. Но ухаживать за ним надо!» И назначил немощному ежедневный корм, ведь если бы другие соколы проведали о его неблагодарности, о его бессерде­чии, не стали бы служить ему и ловить для него съедоб­ных вредителей. И старый римлянин поистине хоро­шо ухаживал за старым соколом, чтобы видели и знали молодые соколы — не дал кануть в воду заслугам преста­релого сокола, в воду полноводного Тибра...

— Возвышенная история, сеньор, — отметил Винсенте с застегнутым воротничком.

— А ваше мнение каково, Александро? — вежливо по­интересовался Дуилио.

— Мое мнение таково, что самый злой враг не навре­дит тебе так, как ты сам себе навредил, — высказал мысль Александро и пояснил: — За язык тебя не тянули, сидел бы помалкивал... Наград бы лишили, что ли, за молчание...

Юный безумен Уго нашел в роще длинный узкий нож. Запустит в воробья свой деревянный, промахнулся и, нагнувшись поднять, так и застыл — у ног его блестел настоящий нож. Изумленно смотрел Уго на вожде­ленный предмет, который так старательно прятали от него. Юный безумец облизнул губы, завороженно при­стыл глазами к ножу — к настоящему, острому...

Уго казался полным, однако был не столько толст, сколько странно рыхл телом; лицом же походил на кра­сивую женщину лет пятидесяти, но красота эта была омерзительно несуразной для мальчика его лет; серые, косо прорезанные глаза его, невыразимо прекрасные, временами цепенели, застывали, льдисто меркли, а по­том в них, всплеснув хвостами, зловеще взблескивали серые рыбки и, не сумев вырваться из зрачков, иссту­пленно трепыхались.

Уго не сводил с ножа глаз.

Анна-Мария играла... Играла избранница властителя звуков, закрыв глаза, откинув голову, — с улицы через ок­но наблюдал за ней Доменико. Впервые видел он ее за игрой, в ярости следил за лицом жены, изменницы — властитель ласкал ее незримой рукой, нежно гладил по волосам, целовал в уста... Играла женщина... Блаженно сомкнувшая очи, в блаженстве беззвучно стенавшая, Ан­на-Мария, посредница между властителем и инструмен­тами; за свой великий труд, называемый игрой, получи­ла награду — сам властитель ласкал ее, целовал ее в об­наженную шею, и сама она радостно тянулась к власти­телю... Что он увидел! Что он видел! Ошалело спрыгнул с окна, бездумно решив: «К Терезе! К Терезе пойду!» Но вряд ли приняла бы его Тереза, да и сам он не хотел ее, настоящую женщину... И нашел выход своей ярости. «Хорошо же, хорошо, покажу тебе, как изменять...» А она, с шумом распахнув окно, звала: «Доменико, До­менико...» Но он не обернулся. «Погоди, покажу тебе...» И, задыхаясь, разыскал Тулио, «У меня к тебе просьба, поведи меня к скверным женщинам...» — «Вот порадо­вал! Сам хотел пойти — денег нет. У тебя есть?..» — «Да, да».. Он шагал по незнакомой улице и грозился в душе: «Отплачу тебе, ты предпочла мне властителя, а я проме­няю тебя на скверную женщину...» Вошли в какой-то дом. «Ну-ка шипучего, — сразу потребовал Тулио. — Жи­во, живо, двое нас». К ним вышли две женщины. «Зна­комься, Доменико, лучшие скверные женщины — Лаура и Танго». Лаура просияла, льстиво улыбнулась клиентам и разом поникла вдруг, словно задумалась. Танго же­манно пригубила шипучего.

— Какую выберешь, а? — Тулио похлопал его по колену.

Танго показалась ему неприступной, лучше Лауру, более скверную.

— Эту...

— Изволь, — сказал Тулио.

— Меня? — спросила обрадованная Лаура, улыбнув­шись на миг, и снова приняла равнодушный вид.

Доменико сидел смущенный, а Тулио был как рыба в воде. «Молодчага, Доменико!» — похвалил и грянул песню:

Лаура наша славная,Чим-чаира-раира,Скверная да славная,Чим-чан ра-раи ра...Давай в пляс, в пляс!Давай-ка попляши!

А потом, когда скиталец остался с Лаурой и не знал, что делать, как с ней быть, женщина возмутилась, оскорбленная:

— Думаешь, мне делать нечего, попусту время тратить... — На ней не было ничего, кроме прозрачного халатика.

Юный безумец Уго спал, держа руку под подушкой. Под подушкой лежал длинный узкий нож, настоящий нож.

И когда ночной страж Леопольдино, стыдясь, вос­кликнул: «Три часа но-очи, в городе все благополу-уч-но-о-о!» —Доменико, терзаясь, вернулся в кирпичный домик. Анна-Мария сидела на тахте, уснула одетая и, хо­тя Доменико вошел осторожно, бесшумно, тотчас откры­ла глаза и встала, пошла навстречу мужу. Какая была, как походила на серну... И обняла Доменико, поцеловала в щеку. Никогда не целовала его первой — почему имен­но теперь, оскверненного, с головы до пят пропитанного Лаурой, целовала в щеки, в лоб, так, как целуют ребенка.

— Прислушайтесь к моим словам, невежды, не­вежды! — с утра гремел Александро. — Не знаете цену борьбе, долгой, разумной, с удачами и поражениями... О, если бы ведали, что значит такая борьба... Нигде не бы­ваете, ничего не видите, не разумеете... Не знаете самой простой истины — где земля сама все родит, где не надо поливать ее, обрабатывать, там люди ленивы, нерадивы, а потому и тупы, тупеют от безделья люди... Видели ли земли, где почти ничего не растет, где день и ночь при­ходится трудиться ради пропитания, видели ли вы вы­росших в тех местах людей — суровых, замкнутых... Но, представьте себе, лучше быть такими, жить на такой зе­мле... Слушайте меня хорошенько! В Калабрии есть де­рево, дающее маленький ароматный плод, в декабре со­зревает — долго зреет, и калабрийцы называют его — папайя. Чтобы посадить это дерево, они ломом вскапы­вают каменистую землю, с силой дробят и крошат камни, горстями собирают поблизости землю — засы­пать корни саженца, издалека носят воду и поливают осторожно, чтобы вода не вымыла землю. Никуда не ве­зут продавать тот плод — плод стольких трудов и забот. Поднимитесь хоть раз в горную Калабрию, понаблюдай­те за калабрийцами, вкусите тот плод, созревший под скупыми лучами солнца, — может, и сами научитесь вы­ращивать... Помните о папайе, не забывайте про нее, как бы трудно вам ни пришлось, — в душе надо сажать и рас­тить это трудное дерево, в ваших каменных душах, — и пригрозил удивленным краса-горожанам, — выращу в кон­це концов вас, как плод папайи.

Уго ходил по улицам, спрятав руку с ножом под ру­башкой, крепко прижав к себе желанный предмет. Лезвие холодило, но Уго в жар кидало от жути... Он всматри­вался в гулявших на улице краса-горожан. Кого? Не это­го ли? И окинул взглядом Александро. Нет, разгневан сейчас... А если всадить нож в Джузеппе с его вздутыми мышцами? Прямо в горло. Нет, Джузеппе его самого придушит, как котенка. Что, если в Антонио? Нет, с ним Винсенте, их двое... Уго не спешил; теперь, когда дошло до дела, он хотел все взвесить, рассчитать... Крепче стис­нул нож, вздрогнул — показалось, что и чужак, Домени­ко, стоит с Винсенте и Джузеппе, а он сторонился его почему-то. Может, Дуилио пырнуть? В живот? Нет, растерзают краса-горожане, кумир их... Тогда Дино? Его, пожалуй, не убьешь — юркий, верткий, самого Джу­зеппе бьет. А Артуро?..

Доменико метался между инструментами.

Нет, за Артуро накажут родичи... А что, если ночного стража?..

В смятении разглядывал Доменико инструменты.

Прирезать Тулио?.. Нет, нельзя, любимец всего горо­да. Крался по улице, согретый холодком ножа, Уго, крался на цыпочках и долго потягивал воздух, раздув ноздри. Может, Цилио? Нет, у него дружки, не спустят, укокошат. Подстеречь Леопольдино... Но он очень осто­рожный, и не увидишь ночью, как он скорчится, как по­льется кровь... Хорошо бы Терезу — красивая, и в ее кри­ке будет особый смак... Но она и кричать не станет, ловкая, смелая, отнимет нож. А Сервилио? Страшно, с Каморой связан, сам проткнет ножом... А если старика какого-нибудь?..