Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)
Покуда ждали электричку на Ярославском вокзале, Ильдефонс деловито отчитывался: доложил о кандидатской защите подопечного. Похвалили, приветствовали штудии Кунцова в области теории функций комплексного переменного. Кунцов без тени улыбки слушал своего куратора. Неподвижная маска с лица того, желтоусого, уж приклеилась к его молодой физиономии, дотоле мягкой, с плавающим взглядом. Теперь глаза собрались в кучку, и в целом мина означала недовольство человеческой глупостью. Подъезжали – смерклось, туман стоял на вершок от мокрого луга. В Высшей школе тоже, наверное, не без абсурда: никто не заметил – от чего ушли, к тому и пришли. Неузнанная птица вскрикнула в низинке. Ильдефонс отметил на карте Подмосковья пересечение железной дороги с речушкой, поставил знак вопроса – как ее названье? Кунцов лихорадочно перебирал в уме нелепые темы для будущей докторской.
Вандея прилетела через три дня на крыльях всепрощенья, лысый Боря приехал со свитой. Все в один голос твердили: стоянку на Медведице пора сменить, повыше вода чище. Выпили за Витюшину защиту, и Вандея на всякий случай забрала его с собой, Ильдефонса же оставила у себя на даче в качестве сторожа. Но, видно, она не вполне разбиралась в белой магии: Ильдефонс умудрялся одновременно присутствовать и на даче по Северной дороге, и в Москве у Вандеи на балконе, и еще по старой памяти у Валентины близ Велозаводского рынка. Теперь, когда ему с Валентиной нечего стало делить, они окончательно поладили. У Ильдефонса учебные дела пошли бойчей, его даже перевели на шестой курс. Экзаменаторы в мантиях и шапочках с кистями поинтересовались причиной его необычайных успехов. Ильдефонс лишь развел маленькими руками и многозначительно улыбнулся. Вечерами Валентина смотрела в его подзорную трубу на отдаленные дома. Под ее взглядом люди в окнах выключали телевизор и неловко – с отвычки – целовались.
У Ванды крашенные перекисью волосы и взвинченная интонация. Виктор до сентября свободен и наконец-то стал навещать родителей. Он понемногу вживается в прежнюю роль, предки не кажутся ему теперь такими уж чудовищами. Мать просоветская, в двенадцать лет перед пионерским строем отрекалась от арестованной семьи, и разум ее от такого потрясенья полностью не оправился. Говорит – будто радио слушаешь. Сейчас сидит в шезлонге на даче в Удельной, где некогда бабушка Тамара Николавна тихо прошла у ограды. Сидит, столь похожая на свою покойную матушку и совсем другая. В голосе звучит обида. Виктор молча давится, увы, заслуженным укором. Отца, конечно же, нет – его должности режимника, как и его френчу, не будет сносу. Виктор последнее время отцу ничем не обязан и терпеливо сносит его незримое присутствие. В среде физиков-атомщиков Виктор не бывает, но стороной слышал: отец редкостная сволочь. Пусть так, не сыну судить.
Сменили стоянку на Медведице, нашли хорошее местечко гораздо выше по теченью. Пустяки, способная Валентина быстро поднабралась от Ильдефонса. Оба теперь как элементарные частицы – немножко тут и слегка там. Снова Виктор жжет якобы бесцельный костер, опять из лесу выходит женщина, следом за которой летит небольшой смерч. Весь табор спит, луна над ним полночной красотою блещет. Драгоценные жигули пасутся, точно кони в ночном. И кто такой этот Кунцов, что за него борются мощные силы? Ошибочка вышла однажды, а расхлебывается двадцать пять лет. Ильдефонс здесь законным путем – Вандея сама взяла его в поездку, положив гнев на милость, а он, зараза, покрывает любовь малодушного Кунцова, перешедшего на нелегальное положенье. Умеет – дуэнья в шортах – когда надо, напустить крепкий сон или отвести глаза не хуже деревенской бабки. Хотя бабки на Медведице как раз бездарные. Надевши для приличия брюки, Ильдефонс ходит по черным, отстраненным деревням, пытаясь научить комсомолок двадцатых годов хоть какому-то волхованью. Может, что и выйдет. У Кунцова впереди тоже тридцать лет с хвостиком, еще не вечер. Вот лысый Боря уж умеет предсказывать визит фининспектора в шашлычную с точностью до часа.
Сентябрь, Кунцов живет у матери на Войковской. Так хорошо ему без этих двух властных «В» – Ванды и Валентины. Мать тоже властная, но это, братцы, о другом. Не надо чистить Вандиных грибов, а после таскать хворост для Ее костра. И Она уж не Она, а просто немолодая бабенка, каких – хоть пруд пруди. Ильдефонс вообще-то на Велозаводской, но частенько возникает и на Войковской. Входишь в комнату, а он висит за стеклом вниз головой. Откроешь окно, впустишь его – жалко ведь – он начнет выйогиваться в буквальном смысле. Сядет в позе «лотос» и надолго замолчит. Кунцов пока берет производные – готовится к занятию. После получасовой медитации Ильдефонс, пунктуально вернувшись к действительности, снизойдет до Кунцова, одобрит его рвенье, пообещает доложить по инстанции. Кунцов аж задохнется от радости, хоть ему и совестно так зависеть от похвал тетери Ильдефонса.
Пока Кунцов немного отдышался – тетеря уж сидит у Валентины в библиотеке, смотрит новые поступленья англоязычной литературы и просится в лингафонный кабинет. Валентина гладит лежащий на столе колючий каштан. Тот раскрывается под горячей рукой, высыпав на стол два блестящих коричневых ядрышка. Одно из них тут же дарится другу Ильдефонсу. Друг раскрывает короткопалую ладошку над подаренным каштанчиком – из него на глазах лезет зеленый росток. Смеются вдвоем – очень сильная женщина и очень женственный чародей.
Студенты опять не любят Кунцова, как не любили пятьдесят шесть проклятых лет назад. Ему казалось: вот сейчас романы, романы… нет. Туфли с бантами, короткие прямые платья, прически «маленькая головка» – всё мимо. Тысяча девятьсот семьдесят четвертый год катится под горку, и так не хочется видеть Ванду.
На Чегет поехали рано, в конце января, всей компанией – лысый Боря с росиньолями, Ванда с кремом от загара и tutti quanti. Солнце не обращало на кремы никакого вниманья. За полдня успевало так утомить Виктора Кунцова, что оставшиеся часы он проводил впотьмах. Сидел в инструкторском кабинете под альпинистским башмаком – тот красовался подле ледоруба на стене. Находиться под башмаком Кунцову было не впервой. Дрожа каждым нервом, разглядывал обожженными глазами деревянные шпеньки в подметке. Не только Ванда, но и Валентина здесь присутствовала. Само собой, с верным Ильдефонсом. Приехали на тот же срок – о господи! Снега было навалом, спасатели тотчас задействовали Валентину спускать лавины. Не надобно стало и пушки, чтоб их расстреливать. Едва лишь взглянет на опасно нависший козырек – тут же он оборвется. Покатится с нарастающим гулом снежный ком, таща переломанные стволы, заваливая заранее оцепленную дорогу. Бесплатные билеты на подъемник у Валентины не переводились, Ильдефонс день-деньской выписывал вензеля фристайлом. Валентина, нависшая в передней стойке, разгрузивши напрочь пятки, проносилась мимо, точно камень, выпущенный из пращи. Подъемник то и дело зависал. В налетевшем снежном облаке Она, раскачиваясь в кресле, бесстрашно пела: пять тысяч лет катится с гор быстрое эхо, так далеко, так далеко, что не доехать. Пока доберутся снимать – глядь, спрыгнула вместе с лыжами и ушла. Вон след змеится по целиковому снегу, а там, далеко-далеко внизу, разлетаются по обе стороны летящей фигурки снежные крылья.
Виктор Кунцов выполнил в этот день всю программу: поглядел на Эльбрус с площадки возле кафе «Ай», выпил с Вандою кофе, пощупал на мягкость все воткнутые в снег дорогие лыжи и спустился на первую очередь подъемника. У подножья склона увидел свою жену Светлану из той, прежней жизни – как в плохом американском фильме. Широколицая, без шапки, растрепанная, в малиновом свитере с оленями, ехала, выставив вперед лыжные палки. Давила изо всех сил на оба внутренних канта, глядя вперед с обреченным видом. Горный пейзаж, преддверие неба, показался Кунцову белой пустыней. Единственное живое в нем было – ее красноватое лицо с большими порами. Не успев подумать, Кунцов подсказал: давить надо попеременно, то на правую ногу, то на левую… сено, солома. С тем же напрягом Светлана последовала его совету. Пошла раскорячкой, но уже серпантином. Дальше вся чреда событий была предопределена: мучительные попытки сближенья, недолгое единенье, омраченное постоянной неловкостью, разлад, разрыв, благоприобретенная женобоязнь. Две реализации жизни склеились. Правда, тогда он встретил Светлану в июле, но разве в этом дело. Ползать на коленях по крыше, в мокром снегу… умолять бестолкового Ильдефонса ходатайствовать о зачислении его, Кунцова, в Высшую школу… перечеркнуть свою успешную пятидесятишестилетнюю жизнь… все это ради того, чтоб снова натолкнуться на то же самое беспомощное женское лицо, которое невозможно объехать. Спорить было бессмысленно – целая цепочка грядущих поколений прорывалась в мир, сминая Кунцова. Учась заочно в Высшей школе, он уже кое-что понял: его затягивало в воронку, и выплыть было невозможно.
