Костас Кодзяс - Забой номер семь
Его гнев остыл. Пыльная лампа едва освещала комнату. Тень от умывальника наполовину скрывала лицо Софии. Ее бросало то в жар, то в холод, зубы у нее стучали. Но вскоре она успокоилась. Взгляд ее был прикован к глазам Клеархоса. Она поднялась с пола и легла на кровать.
– Ты уходишь? – спросила она.
– Да, у меня есть одно срочное дело.
– Жалко! Я же сказала тебе, сегодня вечером я свободна и мы могли бы пойти куда-нибудь. – Вдруг она спрятала лицо в подушку: – Погаси свет! Погаси свет!
Клеархос повернул выключатель и вышел.
Глава пятая
После того как Вангелис Фармакис ушел из гостиной, Алекос постоял несколько минут в нерешительности. На матовом стекле трехстворчатой двери появилась, а затем исчезла тень хозяина. Он сделал несколько шагов по направлению к кабинету. Его удивило, что рассказ старика произвел на него такое сильное впечатление. Ему даже показалось – но он не в состоянии был объяснить это, – что исповедь старика, как ни странно, имела нечто общее с письмом Элени. Он не мог отделаться от этой мысли и чувствовал подсознательно, что обе эти истории непосредственно касаются его. Он снова остановился в нерешительности. Наконец предпочел не стучать, а дождаться, когда хозяин услышит, что кто-то ждет его в гостиной. Он с удобством устроился на мягком диване, пододвинув к себе столик с пепельницей.
Вскоре он забыл о Фармакисе. Подчас, когда он оказывался один в непривычной ему обстановке и особенно когда после захода солнца все предметы вокруг погружались в вечерний мрак, он терял на минуту ощущение реальности. Алекосу почудилось, что он попал в сказочный мир. «Кто я? Зачем я существую? Как очутился здесь? Что мне надо?» – промелькнуло у него в голове.
Если бы кто-нибудь спросил его раньше, для чего существует сознание, он ответил бы: «Каждый человек независимо от своей воли – лишь солдат несметной армии борцов, которая сражается веками за то, чтобы пройти путь от животного до высшей ступени развития млекопитающих – человека. Социальная борьба – лишь этап, правда наиболее значительный, этой беспрерывной борьбы. Величие человека – это завоевание самого человека, а не дар бога. Следовательно, единственный путь к счастью – это борьба за воплощение идеалов, а не за удовлетворение животных инстинктов. Вот корень сознания». Сколько раз в ссылке Алекос беседовал на такие темы с адвокатом, который жил с ним в одной палатке! Но жизнь, полная веры, любви к товарищам, мечтаний, сменилась прозябанием с жалобами на судьбу, брюзжаньем и сплетнями о том или ином партийном руководителе. И вместо того чтобы бороться, он упорно повторял: «После поражения в гражданской войне кризис буржуазного общества оказал пагубное влияние на партию». Так оправдывал он свое стремление найти для себя выход из тупика.
Истории Элени и Вангелиса Фармакиса заставили его снова задуматься о неизбежном решении своей судьбы. «Нет, для умного человека есть и другой путь», – размышлял он, закидывая ногу за ногу. Обстановка роскошной гостиной, приятное тепло калорифера, тишина постепенно убаюкивали его. Внезапно он встрепенулся.
«Зачем я пришел сюда, если в глубине души знаю, что ничего не скажу ему? Значит, я трус, ничтожество?» – мелькнуло у него в голове.
В это мгновенье за дверью послышались голоса.
После обеда Димитрис Фармакис обычно отдыхал на диване в своем кабинете. Он снимал только туфли и лежал одетый на спине, скрестив на груди руки, как покойник. Он страшно сердился, если жена в присутствии гостей утверждала, что у ее супруга «сон всегда наготове», приводя как пример его послеобеденный отдых.
Почти каждый день, едва он гасил сигарету, в комнате раздавался громкий храп, или, вернее, приглушенный львиный рык; он проникал через закрытые двери в коридор и достигал верхнего этажа. Услышав его, страдающая от мигрени госпожа Эмилия подносила к носу надушенный платочек и вздыхала.
«Ну конечно! Не успеет он голову донести до подушки… А потом говорит, что не спал», – обращалась она к дочери.
Но вот уже месяц, как Фармакис действительно не спал после обеда. Или, если ему удавалось задремать на несколько минут, как это случилось сегодня, он тотчас вскакивал, пытаясь поймать нить мыслей, которые спутало первое забытье.
Он услышал, как из коридора открылась дверь.
– Принеси мне кофе, Кула, – сказал он, думая, что вошла служанка.
Но, подняв голову, он увидел своего старшего сына, стоявшего посреди комнаты.
– Здравствуй, Георгос! Что случилось? Ты здесь, в такое время? Не звонила ли тебе опять твоя матушка, чтобы сообщить, что она нездорова? – насмешливо спросил он. – С тех пор как ты женился, она все время выдумывает разные предлоги, чтобы ты приехал повидаться с ней.
– Нет, папа.
Услышав в кабинете разговор, Алекос сразу же узнал голос Георгоса. Старший сын Фармакиса приходил каждое утро в контору и сидел там до обеда, проводя время за чтением иностранных книг. Хотя формально он был директором предприятия, он не имел ни малейшего представления о деле, и отец считал его неспособным выполнить самое простое поручение. Когда кто-либо из служащих обращался к Георгосу за разрешением какого-нибудь делового вопроса, он внимательно выслушивал все и записывал в блокнот, чтобы получить потом справку у Алекоса, и снова углублялся в книгу, не замечая иронической улыбки на лице служащего. Однажды Фармакис случайно услыхал, как кассир с насмешкой отозвался о его сыне. Долго хранил он молчание, словно обдумывая что-то, затем громко· сказал, обращаясь ко всем присутствующим:
«Многие полагают, что мой сын дурак. Но надо вам сказать, что голова его действительно устроена иначе, чем у нас: лучше, чем у тебя, у меня и у всех здесь присутствующих. Прежде учителя считали его одаренным… – Он хотел добавить еще что-то, но запнулся. – Ну ладно», – пробормотал он и заперся у себя в кабинете.
На стеклянной двери промелькнула тень длинного худого Георгоса – его тонкий нос, очки в золотой оправе, острый, дрожащий подбородок. Алекос представил себе» как он ломает пальцы, передергивает плечами и беспрерывно вытягивает шею, отчего на первый взгляд кажется смешным.
На венчание своего сына с дочерью главы партии независимых Фармакис позвал всех служащих конторы. Крестник его жены получил особое приглашение на прием» который давали в тот вечер на вилле и где собралось избранное афинское общество. При виде молодоженов Алекос чуть не рассмеялся: таким комичным показался ему тощий, близорукий жених, его растерянное лицо и нервный тик. Он нисколько не подходил невесте. Дочь Георгиадиса, задорная, высокая, стройная, в золотом декольтированном платье, сияла от удовольствия, видя, какое впечатление производит на мужчин. Алекос позавидовал сыну Фармакиса. В тот вечер он особенно остро почувствовал, что ему, не имеющему прочного положения и материального достатка, нет места в этом обществе. Он забрался в угол и стал пить вино…
До Алекоса доносились обрывки разговора в соседней комнате. Он встал и, стараясь придать своему лицу серьезное и полное достоинства выражение, взялся за ручку двери. Еще мгновение – и он бы постучал, но из любопытства прислушался к беседе отца с сыном.
– Нет, мама мне не звонила. Я приехал повидать тебя.
– Ну хорошо, садись… Одну минутку, я только скажу» чтобы мне приготовили кофе, – произнес рассеянно отец.
Присутствие сына не могло отвлечь Фармакиса от его мыслей. Возможно, проделки Никоса ставили его в тупик. во от Георгоса его отделяло еще большее расстояние. Он, например, никогда не мог понять, почему учителя отзываются о его старшем сыне как о талантливом математике. И, решив в конце концов, что Георгос глуп, он начал бранить жену за то, что ее воспитание, няньки, иностранные языки и аристократические учебные заведения превратили сына в идиота.
В школе Георгос был всегда первым учеником. Но он жестоко страдал, потому что товарищи смеялись над нервным тиком и заиканьем, которое мучило его с детства. Их издевательства повлияли на его характер. Он избегал развлечений, общества своих сверстников и чем старше становился, тем больше уходил в себя. Он запирался в своей комнате или библиотеке и читал часами. Еще в гимназии он увлекался работами Ньютона, Планка, Эйнштейна, Ланжевена. Ему хотелось посвятить себя физике. Он разработал несколько вопросов, связанных с макрокосмом, и переписывался с одним оксфордским профессором. Письма от него он всегда с гордостью показывал отцу.
Фармакис не принимал всерьез мечты своего сына. И говорил ему всегда шутливо:
– Молодец, Георгос! Итак, ты собираешься поехать в Англию и стать ученым? – А заканчивал всегда, качая головой: – Посмотрим, посмотрим, время покажет.
Но когда пришло время и сын сообщил ему, что послал свои документы сэру Ричарду и записался к нему на факультет, лицо Фармакиса стало необычайно серьезным – таким бывало оно обычно, когда он рассуждал о важных экономических вопросах. Он тотчас усадил Георгоса в кресло.
