Елена Сазанович - Всё хоккей
— Без нашего ведома, — съязвил я.
— Вы хотите сказать: без вашего ведома? — в ответ еще более грубо съязвил Макс. — А для Нади это не новость. Я всегда с согласия Юры предлагал его труды на Западе, некоторые даже были опубликованы, кстати, за приличное вознаграждение.
— Так почему же этим не повезло?
— А потому, что я полностью согласен с зарубежными коллегами, что эти труды — не научны, а скорее литературны. И через чур наивны. Юра никогда не отличался прагматизмом, но эти опусы, увы, превзошли все ожидания.
— Значит, ничего интересного вы в этих записях не нашли?
— Честно говоря, нет. Я ожидал открытия… Если не открытия, то… Впрочем, это не важно. И не имеет никакого значения. И никоим образом не исключает нашу деловую сделку. Я человек слова. Значит, сколько я вам должен.
Ох, как мне хотелось назвать кругленькую сумму, чтобы расстроить хоть на минуту этого энергичного дельца. Я был уверен, что он жаден, что у него на счету каждая копейка.
— Вы ничего нам не должны. Ни я, ни Надежда Андреевна не отличаемся деловой хваткой. Мы ни разу не были в Штатах, — тут я слукавил. И не без грусти вспомнил одну из своих замечательных поездок в Лос-Анжелес и катание на «русских горках» с одной очаровательной русской эмигранткой. У нас захватывало дух, а на самых крутых виражах я умудрялся целовать ее в губы. Она визжала и затыкала уши. Ветер унес ее шелковую косынку, мигом растворившуюся в душном лос-анжелевском небе. Как это было давно. Слава Богу, что это было давно. Когда-нибудь я вообще безжалостно забуду, что это со мной было.
— Почему вы молчите? — Макс закашлялся. — Подсчитываете, сколько будет стоить ваша услуга?
— Я не услужлив, и в официантах не ходил. Могу лишь подсчитать, сколько могут стоить ваши мозги, и допускаю что на Западе дорого, но для меня они не тянут ни на грош.
— Потому что вы и гроша не имеете.
Макс, как ни странно, не обиделся. Он прекрасно знал себе цену. И с моей не считался. Ему вообще было глубоко плевать на меня. На нищих не обижаются.
Тут я чуть было не спросил о профессоре Маслове. Но вовремя остановился. Шестым чувством поняв, что встретиться с профессором желательно без участия этого, довольно недалекого авантюриста. Хотя он и побывал далеко.
После разговора с Запольским я окончательно решил, что с Масловым непременно встречусь. А пока у меня было уйма свободного времени. Которое я решил посвятить себе.
Я читал запоем. Чтение меня не на шутку волновало и наводило на философские размышления. А вечером я подкрадывался к тайнику Смирнова, где он прятал спиртные запасы, и запивал свои волнения и философствования дешевым вином или водкой, смотря что умудрился прикупить накануне. Как правило, после работы Смирнова находила жалкие остатки спиртного и безжалостно выливала их в раковину, укоризненно качая головой.
— Вы прямо, как ребенок, так ведь недалеко и спиться.
Я был уверен, что в подобной же манере, неторопливой и печальной, она корила своего мужа, разве что говоря ему «ты».
Я неистово познавал мир. Совсем другой, чем тот, который мог уместиться в желтенький феррари, где я небрежно одной рукой сжимал руль, другой — мобильник. И не тот, в салоне бизнес-класса великолепного «Боинга», несущего меня со скоростью света из одной страны в другую. И не тот, пахнущий изысканным ароматом сигар, омарами и терпким вином в дорогом ресторане, куда я частенько заглядывал с Дианой. И не тот, ленивый и бессмысленный, в моем особняке, заключенном в толстенный забор… Мой новый мир, из открытой книги, был гораздо богаче, реальнее и, как ни странно, доступнее. Потому что в нем я фактически жил. Я перебегал из одной строки на другую, из одной страницы на другую — и был счастлив. Мою прежнюю жизнь я уже видел из далёка, словно сквозь затемненные стекла авто, толстые иллюминаторы и бойницы высоченного забора.
Мои новые открытия помогали мне понять труды ученого Смирнова. И человека Смирнова. И я ловил себя на мысли, что он был совсем другим, совсем не похожим на свою философию и свой образ жизни. Словно он и его мировоззрение находились на разных берегах. И однажды он решил провести эксперимент на себе. Примерив эту философию на свою жизнь. Он был настоящий ученый и имел права на подобные эксперименты. И как настоящий ученый рискнул на себе первом провести опыт. Сам же он был совсем другим. Он был бесшабашнее что ли, безалабернее. И совсем не хотел заключать свою жизнь в рамки. И не желал, чтобы его путь был математически просчитан. И, наверное, мечтал, чтобы его жизнь состоялась совсем по другим законам. И рискнул своей жизнью. Чтобы осчастливить человечество, не понимая, что человечество само не желает быть счастливо. Смирнов же хотел предоставить людям выбор — как жить. Просчитывать свою судьбу, зажать ее в твердый кулак или отпустить на волю, чтобы она летела в любую сторону, полагаясь на хорошую погоду, удачу и направление ветра.
Конечно, я не спешил высказывать свои мысли вслух. Вряд ли бы их приняла Надежда Андреевна. И вряд ли бы им обрадовалась. Наверняка она предпочитала верить, что ее муж жил так потому что это был уклад именно его жизни, а не какой-то эксперимент ученого. Тем более, она не была бы счастлива узнать, что его опыт на себе провалился. Что он проиграл как ученый и, возможно, как человек. Ведь если бы он отпустил свою судьбу на произвол судьбы, принимая все провалы, ошибки, беды, несчастья, у него оставался бы шанс прожить еще лет сто… Нет, ей это знать не обязательно. Тем более что и я этого не мог знать наверняка.
В эти дни я думал столько, сколько не думал за всю свою жизнь. И однажды, машинально проведя расческой по волосам, почувствовал легкое покалывание. Я ощупал свою голову. В моей ладони остался клок волос. Я заметил залысину.
— Вот и вы лысеете, — грустно улыбнулась Надежда Андреевна. — Прямо как мой Юра.
Этот факт меня ни капельки не расстроил. Хотя совсем недавно я так гордился своей густой шевелюрой. Что ж, я дожил до того, что придется гордиться лысиной. В конце концов, если таково горе от ума, то это вовсе и не горе.
А однажды у нас испортился лифт, и мне пришлось подниматься по лестнице. По старой привычке я побежал, перепрыгивая через несколько ступенек. Но нечаянно оступился. Моя нога хрустнула, как ветка. Так пару недель пришлось проваляться в гипсе. Нога неудачно зажила. И мне вынесли однозначный приговор: хромота.
— Ничего не поделаешь, теперь придется купить трость, — виновато сказал я. — Зато буду похож на лорда Байрона.
— Ничего покупать не придется, — не менее виноватой улыбкой ответила Надежда Андреевна. И протянула мне трость, которую прятала за спиной. — Это Юрина. Я же говорила, он слегка прихрамывал.
Теперь уже слегка прихрамывал и я.
Так я стал не просто лысым, хромым и сутулым очкариком. Каждый день из зеркальной глубины на меня смотрел очень, очень старый и небритый человек. Я себя с трудом узнавал. Это мог быть кто угодно, только не я. Меня бы даже родная мать не узнала. И вряд ли бы таким приняла. Зато меня принял другой человек. С распростертыми объятиями.
— Боже, как же вы похорошели за это время, — Надежда Андреевна всплеснул руками. И даже промокнула глаза носовым платком. — Как же вы впрямь похорошели.
Я слегка поразился ее восторгу. Но лишь слегка.
— М-да, — неопределенно протянул я, пригладив рукой залысину, поправив очки в роговой оправе и опираясь на трость. — Я и впрямь похорошел.
Надежда Андреевна несколько минут благоговейно смотрела на меня, затем воскликнула.
— А знаете, вам необходимо купить новый костюм!
Я ответил равнодушным взглядом. Я, без конца менявший шмотки, выбирая их по цвету и стилю, как баба, вдруг окончательно понял, что меньше всего хочу красиво одеваться.
— Не нужно.
— Вы прямо, как Юра!
Я стряхнул пылинку со своего старенького пиджака в елочку (от Юры), поправил на носу очки (от Юры), пригладил жиденькие волосы (от Юры) и оперся на трость (от Юры). Я весь был скроен от Юры. И, наконец, Надежда Андреевна успокоилась. Успокоился, наконец, и я. Все долги были оплачены. Или почти все. Еще осталось найти открытие от Юры. Или придется совершить его мне самому.
Однажды, когда лифт снова не работал, а лампочки горели через этаж, мы медленно с Надеждой Андреевной поднимались по лестнице, как пожилая дружная пара. Вдруг из соседней квартиры выскочила старушка-соседка. У нее было сморщенное личико и ярко накрашенные губы. В своих руках он держала авоську с пустыми молочными бутылками (откуда она их только выкопала?). Столкнувшись со мной лицом к лицу, она громко вскрикнула и проворно перекрестилась.
— Юрка!
Я даже не вздрогнул. Мне показалось, так звали именно меня.
— О, господи! — она разглядывала меня, словно в микроскоп. — О, господи, вроде Юрка, а вроде и нет. И тут же обратилась к Надежде Андреевной. — Надь, это брат его, что ли?
