Антуан Володин - Дондог
Я дал ему выйти, потом бросился по его следам.
Сначала мне было трудно сориентироваться на лестнице. Шум бегства Маркони беспорядочно отдавался от стен. Я замер, пытаясь решить, в какую сторону направиться, вверх или вниз. В воздухе клубились запахи отбросов, потревоженные движением охваченного паникой тела. Темнота, как и повсюду, была очень тяжелой, очень влажной, очень жаркой. Я почувствовал на щеках движение воздуха. На седьмом этаже несколько раз хлопнула дверь. Даже спеша со всех ног, Маркони не мог так быстро взобраться на подобную высоту. Или до меня донеслось бы его отчаянное рычание, его схватка с удушьем. Неопределенное эхо шагов прервалось. Маркони тоже замер начеку. Он хотел знать, напал ли я на его след. Его беспокойное молчание исходило с одного из нижних этажей, со второго или третьего. Я бросился бегом в этом направлении. Рысцой преодолел три лестничных марша.
Как только по лестничному пролету разнесся стук моих подошв, Маркони понял, что его застукали, и заметался в яростном отчаянии. Его руки царапали бетон и металл мусоропровода. Он боролся с жестяным лотком. Как уже не раз и не два за предыдущие ночь и день, он надеялся ускользнуть от меня, прибегнув к вертикальному лазу. Я быстро нагнал беглеца. Ему удалось выломать металлическую крышку. Он швырнул ее на ступеньки мне под ноги, надеясь, что я споткнусь и переломаю себе конечности. Я и в самом деле споткнулся, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы подняться на ноги. Ожидая худшего, я ощупал свои сочленения, но, по счастью, как оказалось, не повредил ни одного существенного сегмента. Маркони тем временем извивался, пытаясь протиснуться в пасть мусоропровода. Он был на грани того, чтобы скрыться. Я схватил его за лодыжку, за колено и изо всех сил потянул назад. Он дал извлечь себя из отверстия и даже, чтобы не раскромсать лицо или живот о режущие петли сорванной крышки, внес в это определенную лепту. Мы оказались на ногах в каком-то полушаге друг от друга. Мы оба очень ослабели, выдав такую физически предельно искреннюю, ибо речь шла о жизни и смерти, серию телодвижений, и теперь, покачиваясь, рычали в лицо друг другу, скорее как двое свежесраженных молнией, а не как противники. Мы ничего не говорили. Психический обмен между нами поддерживался на весьма посредственном уровне. Воинственная решимость — и того ниже. Довольно долго нам никак не удавалось привести в норму свое бессвязное дыхание. Рядом с нами посвистывало гирло мусоропровода. Маркони не смотрел на меня. На нем там и сям ерошились грязные изломанные перья, которые и не думали втягиваться обратно. Он больше не извинялся, когда у него на руках вздувались или исчезали пуховые бляшки. Мне уже не приходило в голову задаваться вопросом, слеп он или нет и бескрыл ли. Все это не имело более никакого значения.
Потом Маркони присел на корточки. Я поступил так же — от усталости и желая остаться с ним на одном уровне. Он принялся копаться в одном из своих карманов. Поскольку с него катились огромные капли пота, я решил, что он ищет носовой платок, какую-то тряпицу, чтобы утереться. Отнюдь. Невесть откуда он извлек швиттский нож и тут же взмахнул им, норовя всадить мне в ногу. Я почувствовал, как лезвие с трудом рассекает ткань моих брюк и на сантиметр погружается мне в ляжку. Нож бессильно дрожал в моей плоти. Все это не шло ни в какое сравнение с тем, что была способна вытворить в подобном положении Элиана Хочкисс. Маркони выпустил свое оружие. Он со мной облажался. Под впечатлением от предпринятых атакующих действий и всего того, чем был чреват их провал, он замер без движения. Внезапно его словно загипнотизировали или он впал в медитацию. Я его опрокинул и, по логике движения, упал на четвереньки. Нужно было завладеть ножом прежде него. Мои пальцы шарили по усеянному мусором полу. Ничего похожего на нож под руку не попадалось. Сор и комки зловонной грязи — это пожалуйста, какая-то посуда и гнилые грибы — сколько угодно, но никакого оружия. Пока я зондировал отбросы, рядом пыхтел Маркони. Он не произнес ни слова. Внезапно он бросился к отдушине мусоропровода и начал в нее залезать. Я оставался на лестничной площадке, копался среди волокнистых ошметков, раскидывал картонки. Кругом кишели, суетились тараканы. Затея Маркони не слишком-то меня беспокоила. Я был убежден, что он застрянет ляжками в отверстии и тем самым окажется в моей власти. Посему я продолжал перебирать и распутывать. Однако на сей раз Маркони удалось-таки целиком протиснуться внутрь омерзительного прохода. Верное доказательство того, что мы оба изменились в размерах, и он, и я. Я закопошился с удвоенным рвением. Едва наткнувшись рукой на нож, я тут же выпрямился и в свою очередь склонился над трубой. Горловина целиком поглотила Маркони. В ней больше не свистело. Перекрытый где-то ниже телом Маркони ток воздуха прекратился, но зловоние никуда не делось, шибало гниющей мертвечиной и миазмами. Если забыть об этом, я стоял на краю пути ничуть не хуже любого другого, не темнее и не светлее, чем остальные проходы Надпарковой линии. Возможно, чуть темнее. Немного отвратительней. Не знаю. Немного насыщенней в своей отвратительности, быть может. До меня доносились звуки не слишком скрываемых поползновений Маркони. Он протискивался в направлении первого этажа. Толчки и удары его локтей сотрясали канализацию здания сверху донизу. Пусть и скукожившись, он все равно был слишком дородным, чтобы прямиком провалиться в пустоту. Его тело, чтобы продвинуться, терлось, ему приходилось грести вниз в этой толстой кишке, загроможденной липкими наростами, мягкими мерзостями. Вместо того чтобы падать, он вынужден был прокладывать во всем этом путь. Эти операции по выемке и расчистке заметно его замедляли. На мой взгляд, он имел передо мной не больше этажа преимущества.
Не столько по необходимости, сколько для того, чтобы уважить ныряльщицкий фольклор, я набрал в легкие воздуха и задержал дыхание, затем проскользнул в горловину, чтобы достать Маркони. Сначала шло несколько дециметров наклонного цемента. Не обладая гибкостью серебряной рыбки, я все же сумел без потерь преодолеть сочленение между этим достаточно жестким уклоном и вертикальной колонной и головой вперед начал свой спуск. Ко мне липла вся гниль Сити, скапливалась у меня на плечах. Я полз, ни о чем не думая. Передо мной продвигался Маркони. У него больше не было никаких шансов от меня ускользнуть. Не мог он и развернуться, чтобы встретить меня лицом к лицу. Это была легкая погоня. Не знаю, сколько времени она продолжалась. Длительность, несомненно, все еще подчинялась надежной системе мер, но ни Маркони, ни я не имели к ней доступа. Если вдуматься, преодолеть предстояло всего два этажа.
В какой-то момент мне показалось, что Маркони добрался до нижнего этажа. Труба передавала теперь уже только мои собственные трепыхания, усилия, царапанье. Восстановился ток воздуха, хлестнул мне по векам. Я был один. Маркони только что приземлился в подсобном помещении, в котором обитатели Надпарковой линии некогда держали свои мусорные баки и контейнеры. Вывалившись из трубы, Маркони упал прямо на кучу мусора, вызвав обвал сей шумной, по-истине мерзостной горы. По бетонному полу раскатились, подскакивая, консервные банки. Почти тут же вынырнул в свою очередь и я. Маркони тем временем пытался выбраться из смрадной кучи, в которой увяз до пояса. Он жестикулировал словно пьяница или тот, на кого кто-то наступил. Он не нашел, чтобы защищаться, ничего металлического, и ему не приходило в голову чем-нибудь в меня запустить. Я высунулся из трубы по пояс, кромсая лезвием темноту, понавешенные вокруг отбросы, после чего ни с того ни с сего полетел вверх тормашками. Маркони бросился от греха подальше к ближайшей стене. Он остервенело пытался отыскать в кирпичной кладке проход, хотя ничего такого там не было и в помине…
И так мы снова оказались лицом к лицу. Почва была неописуемо липкой. Единственным выходом служила железная дверь. Я располагался прямо перед ней. Мы потратили минуту или две на то, чтобы отделаться от самых назойливых отбросов и прочистить ноздри, рот. Мы отложили на потом танец убийцы и убиваемого. По отношению друг к другу мы не выказывали никакой враждебности, как раз наоборот. Я помог ему очиститься от самой деготной грязи. Он высвободил мою ногу из прихватившей ее отвратительной картонной коробки. Мы, не проронив ни слова, отряхивали друг с друга пыль. Я знал, что должен отомстить ему за себя, но уже не помнил, за что именно. Если бы меня спросили, я бы не смог установить реальную связь между каким бы то ни было событием своей жизни и необходимостью все здесь бросить и перерезать Маркони глотку. По сути дела, если я собирался его прикончить, то прежде всего потому, что он покинул 4А, пытаясь от меня ускользнуть и скрипя по заплесневелой почве.
— Скажи мне только одно, — сказал я.
