Антуан Володин - Дондог
— И все это для того, — плакался он, — чтобы теперь отдать меня на съедение этому насекомому.
— Такова уж твоя судьба, — сказала Джесси Лоо. — Таковы силы, которым мы с тобой не ровня. А кроме того, я обещала Габриэле Бруне, что рано или поздно помогу Дондогу в его мести. Я дала ей во сне слово шамана. Этот договор для нас — дело чести, его нельзя нарушить.
— Как же, честь, — проворчал Маркони.
— Тебе этого не понять, мой Гюльмюз, — сказала Джесси Лоо. — Ты не знаешь, что такое честь. Что же до меня, меня связывает с Габриэлой Бруной вовсе не воспоминание об одном насилии. Меня связывает с ней воспоминание о мировой революции.
— Пф! — сплюнул Маркони. — Но ничего такого больше нет и в помине. Все это выметено вон!
— Ты прав, — сказала Джесси Лоо, — больше ничего нет, весь мир мертв. Но мое обещание остается. И точно так же у него, у этого Дондога. Остается его месть. Он не знает более, почему должен мстить. Не знает за кого. Но месть остается.
— Ну что за черт! — возопил в отчаянии Маркони. — Как будто нельзя было помешать этому жуку. Или спровадить его прямо сейчас на Кукарача-стрит.
— Для Кукарача-стрит надо еще немного подождать. Я не могу ничего торопить.
— Но твоя магия, — проскрежетал Маркони. — Твои безграничные силы…
— Ветер переменился, мой Гюльмюз. В Сити я уже ничто. У меня еще есть приемы, чтобы ускользнуть от уничтожения или мафии, но и это не может длиться вечно.
— Мразь! — хныкнул Маркони. — Он вот-вот набросится на меня и прирежет!
— Можешь считать, что это твой швитт, — сказала Джесси Лоо. — От своего швитта не уйдешь.
Исчезают любимые существа, мировая революция рассыпается в пыль, как иссохший навоз, в кромешной тьме уже не встретить тех, кого любишь, рушатся рядом друг с другом големы, с ног на голову переворачивается смысл истории, страсти сносит в ничто, рассеивается значение слов, ныне и присно торжествуют враги народа и мафия, сны изменяют реальности, но месть продолжает существовать, какой-то неустранимый осколок мести, которому уже нет никакого оправдания, который сводится к жесту насилия над весьма сомнительной мишенью. И к тому же еще самое отвратительное: от своего швитта не уйдешь.
Я издал плаксивый хрип.
— Скажите Корсакову, что если он не будет совать нос за дверь, если не попытается смыться, я не стану его преследовать, — сказал я.
Они не расслышали мой голос.
— Это ужасно, — сказал Маркони. — Он угас не до конца. В случае чего он в состоянии ожить и меня прихлопнуть.
— Да, — сказала Джесси Лоо. — Нужно проявить терпение, мой Гюльмюз. Ну да, может статься, в конце концов все сойдет тебе с рук. Возможно, он угаснет, так тебя и не прижучив.
— А что он сейчас делает? — пропыхтел Маркони. — Спит?
— Нет. Состояние перед угасанием не похоже ни на сон, ни на бдение. Оно весьма смутно и растяжимо, подчас возникает ощущение как бы ожидания. Вот так-то, мой Гюльмюз. Он тоже должен до смерти маяться ожиданием.
— Черт побери! — промямлил Маркони.
Его тело затрещало, слегка изменилось в пропорциях, ощерилось пухом. Через пару секунд перышки исчезли. Он извинился.
— Ничего страшного, — сказал я.
В действительности я отнюдь не ощущал описанных Джесси Лоо симптомов. Я не умирал от скуки. Из-за усталости я не мог сподобиться настолько тонких ощущений. Вот пот, головокружение, это да. И впечатление, что вот-вот что-то произойдет. Или что я завершил или запорол что-то. Это да. Но ничего отчетливого, такого, что можно было бы выразить словами.
Мне скорее казалось, что я вижу сон.
Какая-то таракашка бежала секунды четыре по низу стены и вдруг, без перехода, замерла. Неподвижная, слилась с черным углом, сводившим бетон с ночью. С четверть часа мы оставались бесформенными, не делая ни малейших жестов друг по отношению к другу, а потом, так как мне казалось невежливым не попытаться с ней пообщаться, я вышел из оцепенения, я ее окрестил и с ней заговорил.
— Ты здесь, Смоки? — сказал я.
Она не ответила. Я чуть подрастерял былую уверенность. Спросил, не сердится ли она, что я дал ей имя собаки из своего детства, черной сучки. Упомянул, что речь идет о немецкой овчарке с лоснящейся шерстью, чрезвычайно умной для своего возраста, всегда послушной и доброй к недочеловекам и детям. Других подробностей я о ней не помнил и замолчал. Она по-прежнему ничего не отвечала. Я сделал вывод, что в ее характере было невозмутимо слушать, дожидаясь, пока события не подойдут к своему завершению.
После паузы примерно в час я решил заговорить снова. Мне хотелось, чтобы Смоки уделила мне чуть-чуть внимания. Вместо того чтобы пускаться в воспоминания об этнических чистках времен моего детства или в описания повседневного быта за сторожевыми вышками, я выстроил свою тираду вокруг общественного выбора: пышный эгалитаризм или капитализм, с лагерями или без. Я начал было распаляться, как зачастую со мной случалось, по поводу огромных состояний, когда внезапно чуть подальше в тени, по ту сторону от Смоки, заметил рыпающегося Маркони.
— Не рыпайся! — заорал я.
Смоки подскочила на месте. Я ее успокоил. Приблизился к ней и успокоил.
— Я кричал не на тебя, — сказал я. — Не на тебя сердился. Считай, что ты ничего не слышала.
Воспользовавшись тем, что я отвлекся, Маркони потихоньку выбирался из зоны моей досягаемости. Он не мог сопротивляться своему безмозглому нетерпению, его подмывало почувствовать себя целым и невредимым. Он дрейфовал в сторону балкона. Его спешка была бестолкова. Руки соскальзывали, ноги скрипели. Я засек в сердце тьмы эту боязливо деятельную массу.
Я открыл глаза.
Было так же темно, как и в том, что я только что видел.
Джесси Лоо вернулась в ныне открытую комнатку, отодвинула в сторону свой бубен, постепенно устроилась на краю ванны. В густой темноте лишь с трудом можно было различить свешивающиеся у нее с пояса черепа ласок, крысиные челюсти, колокольчики, разорванную накидку, растрепавшиеся седые волосы.
То, чему предстояло случиться, вызывало у нее отвращение. Ей не удалось удержать Маркони, и она знала, что я встал, что началось преследование, что в движение вновь приведен грязный и нелогичный секач мести. Судьба должна была вот-вот свершиться, судьба подчинялась гнусным силам, на которые она никак не могла повлиять. Джесси Лоо погрузилась в совсем уж вязкую чернь ванной комнаты, чтобы видеть ее, этой судьбы, как можно меньше. Ей не хотелось присутствовать при возможной резне. Голова шаманки поникла на плечо, как у меланхолически настроенной девушки, и она безразлично разглядывала свой огромный магический бубен. Она ждала. Она ждала, пока я закончу с Маркони, чтобы отвести меня на Кукарача-стрит.
Ну а Маркони приближался к двери на лестницу. Обезумев, он плохо координировал свои движения и почти не продвигался вперед. Новая волна пуха и перьев зашипела вокруг него и помогла преодолеть последние пятьдесят сантиметров. У меня было такое впечатление, что он пролетел над самой землей. Он выпрямился и стал на ощупь искать запор. Потянул на себя дверь и устремился наружу. Время от времени прислушивался через плечо, не бросился ли я по его следам.
Я дал ему выйти, потом бросился по его следам.
Сначала мне было трудно сориентироваться на лестнице. Шум бегства Маркони беспорядочно отдавался от стен. Я замер, пытаясь решить, в какую сторону направиться, вверх или вниз. В воздухе клубились запахи отбросов, потревоженные движением охваченного паникой тела. Темнота, как и повсюду, была очень тяжелой, очень влажной, очень жаркой. Я почувствовал на щеках движение воздуха. На седьмом этаже несколько раз хлопнула дверь. Даже спеша со всех ног, Маркони не мог так быстро взобраться на подобную высоту. Или до меня донеслось бы его отчаянное рычание, его схватка с удушьем. Неопределенное эхо шагов прервалось. Маркони тоже замер начеку. Он хотел знать, напал ли я на его след. Его беспокойное молчание исходило с одного из нижних этажей, со второго или третьего. Я бросился бегом в этом направлении. Рысцой преодолел три лестничных марша.
Как только по лестничному пролету разнесся стук моих подошв, Маркони понял, что его застукали, и заметался в яростном отчаянии. Его руки царапали бетон и металл мусоропровода. Он боролся с жестяным лотком. Как уже не раз и не два за предыдущие ночь и день, он надеялся ускользнуть от меня, прибегнув к вертикальному лазу. Я быстро нагнал беглеца. Ему удалось выломать металлическую крышку. Он швырнул ее на ступеньки мне под ноги, надеясь, что я споткнусь и переломаю себе конечности. Я и в самом деле споткнулся, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы подняться на ноги. Ожидая худшего, я ощупал свои сочленения, но, по счастью, как оказалось, не повредил ни одного существенного сегмента. Маркони тем временем извивался, пытаясь протиснуться в пасть мусоропровода. Он был на грани того, чтобы скрыться. Я схватил его за лодыжку, за колено и изо всех сил потянул назад. Он дал извлечь себя из отверстия и даже, чтобы не раскромсать лицо или живот о режущие петли сорванной крышки, внес в это определенную лепту. Мы оказались на ногах в каком-то полушаге друг от друга. Мы оба очень ослабели, выдав такую физически предельно искреннюю, ибо речь шла о жизни и смерти, серию телодвижений, и теперь, покачиваясь, рычали в лицо друг другу, скорее как двое свежесраженных молнией, а не как противники. Мы ничего не говорили. Психический обмен между нами поддерживался на весьма посредственном уровне. Воинственная решимость — и того ниже. Довольно долго нам никак не удавалось привести в норму свое бессвязное дыхание. Рядом с нами посвистывало гирло мусоропровода. Маркони не смотрел на меня. На нем там и сям ерошились грязные изломанные перья, которые и не думали втягиваться обратно. Он больше не извинялся, когда у него на руках вздувались или исчезали пуховые бляшки. Мне уже не приходило в голову задаваться вопросом, слеп он или нет и бескрыл ли. Все это не имело более никакого значения.
