Антуан Володин - Дондог
К моему столику направилась одна из девиц. Она споткнулась о валяющееся на земле тело и издала возглас, оставшийся незамеченным в общем гомоне, возглас усталого отвращения, потом перешагнула через безжизненную массу и, сделав еще несколько шагов, уселась на скамью рядом со мной. Я поспешно выдохнул. Смачная дебелая молодка. Ее пухленькие щечки блестели — от усталости, от сладострастия. Она была одета в бесформенное платье, темно-красное, состоявшее в равной с тканью степени из прорех и разрывов. За вычетом отблесков лампы на потной коже, я ее едва видел. Привет, миленький, сказала она. Ну что, таркашик, вышел из лагеря? Улизнул от швиттов? Не церемонясь, она извернулась в моем направлении, пока меня не коснулась. Я угадывал на себе ее пылающую ляжку и выше, словно между нами не было никакой ткани. И от шаманов, ты улизнул от шаманов? весело продолжала она. Она засунула руку мне в рукав телогрейки, другая ползла к промежности. Она обозначила на моей левой руке какую-то полуласку и спросила, чего бы я хотел. У нее было горячее дыхание, глубокое желудочное дыхание того, кто давеча наглотался человечьего или собачьего мяса. Я ничего не хочу, сказал я. Все кончено. Хочу только спать. Спать? повторила она. Ну, ты даешь, это ж надо! Да, ну и простофиля!.. Я таращился на такое заурядное круглое, почти лунообразное лицо, на котором застыла улыбка, и встретился с ее черными зрачками. Они были непроницаемы. Во встречных взглядах я привык читать презрительное сочувствие или, когда мне было абсолютно необходимо привести в исполнение свою месть, бездны злобного страха. Не редкостью было и подчеркнутое безразличие. Но здесь женщина в красном не выдала из своих чувств по отношению ко мне ровным счетом ничего. Мне было никак не разобрать, вызывал я у нее ужас или нет или жалость. Она продолжала об меня тереться. Сообщила, что ее зовут Нора Махно и что в данный момент, в отсутствие всяких связей, она свободна. Ты получишь то, что попросишь, миленький таркашик. Хочу пива, сказал я. И спать. Меня просто не держат ноги. Уже несколько дней скитаюсь по Сити, не смыкая глаз. Мне нужно было разыскать троих предателей… Мне нужно было их… И теперь с этим покончено. Меня клонит ко сну. Нора Махно отвела руки, похлопала меня по плечу и поднялась. Она удалилась. Свет был слишком слаб, чтобы я четко ее различал. Мне приходилось обращаться скорее к интуиции и чутью, нежели к зрению, чтобы не упускать из виду ее присутствие, как и присутствие ее товарок. Хотя и довольно просторный, зал утрачивал существенную часть своих размеров и своей реальности, стоило выйти из кругов, которые вырисовывались вокруг трех огоньков в трех лампах. Можно было не сомневаться, что полиция не рискнет сунуться в подобный вертеп. По крайней мере до утра, если принять гипотезу, что здесь, вне мира, во чреве Кукарача-стрит, ночь могла в условленное время уступить место дню. Выдворив полицию из своих размышлений, я бросил все силы на борьбу, упирался, чтобы не смежить веки. Они весили пуды и того больше. Я заставил себя смотреть на Нору Махно, как она суетится вдалеке за стойкой, чтобы нацедить мне кружку пива. Я увидел, как она отвечает на вопрос из-за столика с пятью или шестью горлопанами. Темноту вспучили взрывы хохота, потом пошли на убыль. И тогда до меня отчетливо донеслось, как Нора Махно говорит, что я прикончил троих, отомстил по выходе из лагерей, и, даже если вид у меня ходячего ничтожества, я из разряда тех типов, с кем лучше не связываться. Она произнесла еще и другие фразы, но поднятый хохотунами гвалт вновь лишил ее речь вразумительности. Нора Махно вернулась к моему столику. На сей раз она постаралась не споткнуться о растянувшийся поперек дороги труп или пьяницу. Она поставила пиво прямо перед моими руками, высокий сосуд, и снова уселась рядом. Грубо приклеилась ко мне, принялась меня покусывать и, выдыхая мне в рот отвратительное воспоминание обо всем, что поглотила с наступления сумерек, выложила свой тариф. Она предлагала приобрести у нее толику ласк, а то и скоротечное наслаждение. Платье на ней вдруг оказалось распахнуто до самых ягодиц, и она лезла из кожи вон, чтобы я захотел ее, прежде чем повалиться на лавку и заснуть. У меня было два доллара, Джесси Лоо сунула мне их в карман телогрейки, прежде чем оставить одного на Кукарача-стрит. Я отдал одну из монет Норе Махно в оплату за пиво. Послушай, Нора Махно, сказал я. Дай мне допить эту кружку. Ничего от меня не жди. Ты самая красивая девушка, что приближалась ко мне за последние двадцать с гаком лет, но я собираюсь всего-навсего выпить пива и прикорнуть на минутку. Ступай к другим. У тебя замечательное имя. Я удержу твое имя в памяти, чтобы спать с тобою, как только закрою глаза. Но больше от меня ничего не жди. Она пожала плечами, не слишком грубо заехала мне локтем в живот и слюняво прыснула на губы раздосадованное проклятие. Согласно ей, я был оборванным холощеным таркашом, ничтожным бессильным таркашом, члены мои были прокляты, иссушены и прокляты. Яйца не стоили выеденного яйца. С чем она меня и оставила.
В то же мгновение меня окончательно скосило изнеможение. Я даже не потрудился проводить Нору Махно взглядом. За какую-то секунду моя голова свесилась, раскачиваясь, мне на грудь. Я подскочил на месте. Нужно было срочно сделать глоток, иначе я расквасил бы о стол физиономию. Пока я на ощупь тянулся к пиву, на моей руке сжалась и прервала ее движение вынырнувшая из невесть какого небытия пятерня. Мои веки уже восхитительно сомкнулись, и мне пришлось настороженно их разлепить. Кто-то справа в упор уставился на меня и дышал сверху, но какая там Нора Махно, тут женщиной и не пахло. Я сразу осознал, что в воздухе разлита опасность. Парализовавшая мое запястье лапища была не из тех, от которых можно освободиться простым приемом из арсенала рукопашного боя. Теперь прямо передо мной высился настоящий колосс, чьи черты терялись в темноте. Я худо-бедно различил головной убор кочевника, массу невообразимо грязных волос и почуял одежду, безошибочно свидетельствующую о долгом и тесном контакте с яками, собаками, мохнатыми, подчас мертвыми животными. Потом выбившийся из керосиновой лампы лучик выбрил поверхность этого лица, и я подметил изучающие меня глаза, пристальные и проницательные, которые мерили меня из недр неопрятной головы, в равной степени истомленной и степным солнцем, и тысячами ночей, проведенных под открытым куполом небес. Скажи-ка, оборвыш, прорычал издаваемый этой головой голос. Ты что, отверг барышню?.. А?.. Ты отказался от услуг Норы Махно?.. Человек говорил со слегка смахивающим на немецкий акцентом и явно искал со мной ссоры. Я на скорую руку прикинул, к каким вывертам придется прибегнуть, чтобы защититься. Моя оставшаяся на свободе рука вполне могла добраться до спрятанного внутри телогрейки ножа, но в ту же долю секунды я оказался бы в неудобном, чтобы нанести удар, положении. Без замаха, левой рукой, причем вынужденный бить туда, куда даже записной убийца направит свое острие с отвращением, прямо в рот, между зубами. Вынужденный колоть туда за отсутствием выбора. Мне надо было, не повредив клинка, раздробить зубы, не мешкая на языке, чтобы поскорее добраться до месива зева, предметно реализуя свое нападение. Нужно было, чтобы все вместилось в от силы десятую долю секунды. Вот к чему я пришел в своем разборе грядущего поединка. Человек тем временем продолжал свои речи. Знаешь, оборвыш, когда я рядом, нет речи, чтоб кто-то крутил с Норой Махно. Кто сегодня вечером коснется ее для любви, пиши покойник. Он дышал мне в лицо своим дыханием колосса. Для любви, ты понял? сказал он. Понял, сказал я, закрывая глаза. Даже в этом рискованном положении я не мог помешать своим векам сомкнуться. У меня оставалось одно-единственное желание: чего бы ни стоило, повалиться на лавку и отдаться сну. Не засыпать, сказал он еще. Посильнее сжал мою руку и приноровился, чтобы нерв и сухожилие скрещивались прямо под локтем. Боль меня пробудила. Полюбуйся сначала. Полюбуйся на этого типа на полу, он дотронулся до Норы Махно для любви. Где, что? спросил я. Какой тип?.. Вот, сказал он. Смотри. Он уже запихивал меня под стол, давя на затылок и выкручивая руку. В его лапах я был всего-навсего бессильным животным. Я объясняю свою покорность тем состоянием обессиленной дремоты, в котором пребывал. Я даже и не пытался потянуться в сторону своего ножа. Я смирился с его физическим превосходством, безропотно ему подчинился. Он принял это к сведению и меня отпустил. По его указанию я отправился в ознакомительную экспедицию. Цель наблюдения покоилась примерно в трех метрах от того места, где я сидел до тех пор. Я продвигался на четвереньках. Густая мгла на земле, возможно, позволила бы мне убраться вне досягаемости моего собеседника, но я не стал ничего такого даже и пробовать. Я понял, что это существо не желает мне зла. На этом, низшем уровне пространства все было совершенно черно и зловонно. Сюда не проникал свет ламп. Липким был паркет. Старые подтеки спиртного и следы свежей крови тут же изгваздали мне ладони. Я вытер их о куртку и штаны валявшегося там человека, посмотреть на которого и был послан. Я украдкой его ощупал. Он был мертв. У него не хватало головы. Я поднялся и пошел назад, чтобы сесть на свое место. Он мертв, сказал я, как будто от меня ждали клинической информации. Тот не реагировал. Я вновь обосновался перед своим пивом. У него нет головы, сказал я. Не иначе куда-то закатилась, сказал я. Мой сотоварищ придвинулся еще ближе, он устремил на меня свои глаза навыкате, которых я не видел, он выдыхал на меня тяжелые газы, он больше не сжимал меня, как перед грязным делом, если он задевал меня, то вовсе не для того, чтобы отрубить мне руку или задушить. Наши отношения устоялись в своего рода мирное сосуществование. Да, сказал он, не иначе куда-то закатилась. Я задышал спокойнее, спокойно вдыхая заменявшие воздух жирные испарения и копоть. Мои легкие шумно надувались и сдувались, словно чужие моему организму, словно я уже был погребен и недвижен на дне своих снов. С закрытыми глазами, с окоченевшими пальцами, я свел руки на огромном сосуде, который ждал передо мною. Я поднес его ко рту, проглотил глоток-другой пены. Не спи, оборвыш, сон ничего не даст, сказал он. Он встряхнул мне за плечо грудную клетку и, убедившись, что я по-прежнему вял, с силой нажал большими пальцами на артерию у меня на шее, потом ослабил давление, потом начал заново. Я уже несколько пятилеток знал, что монахи делают так, чтобы сохранить живым сознание умирающего, чтобы поддержать его живым как можно дольше. Ты лама? спросил я. Ты, лама, Шлюм? спросил я. Он продолжал грубо трясти мое тулово. Нет, сказал он. В тот день, когда здесь появится лама, наступит конец света. Он перестал давить мне на сонную артерию. Я тебя слушаю, сказал я. Сначала он поведал мне свое имя, Бронкс, Тонни Бронкс. Потом заверил, что на безголовом блудодее вполне могли оказаться мои ошметки. Я был на волосок от окончательного распыления. Меня спасло только то, что я отказался от ласк Норы Махно. Если бы я их, эти ласки, поощрил, то был бы уже мертв. Твое счастье, что ты холощеный оборванный таркаш, изгалялся он. Это не так, запротестовал я. Потом он замолк.
