И. Грекова - Пороги
— Нюша, ты сегодня ослепительна, — овладевая собой, сказал Фабрицкий.
— Время от времени надо менять свою внешность. А что, удачно?
— Не то слово.
— Максим Петрович меня надоумил: открытый прием.
Подходя к столу, она споткнулась, подвернула ногу и спокойно сказала:
— На красных лапках гусь тяжелый…
— Больно? — спросил Фабрицкий.
— Пустяки, — ответила она, растирая лодыжку. — Зачем ты меня вызвал?
— Есть информация. Во-первых, наше письмо — холостой выстрел. Ни партком, ни дирекция не считают нужным возбуждать дело. Будем бороться сами.
— А во-вторых?
— Удалось получить список всех являвшихся за последние недели к Панфилову.
— Каким образом?
— Через Ниночку. Остатки мужского обаяния плюс флакон французских духов.
Фабрицкий вынул из «дипломата» список, в котором некоторые строки были подчеркнуты красным, Дятлова, надев очки, стала читать, потом свистнула.
— Прошу тебя, тише. И без комментариев.
— Перехожу на шепот. И как ты это объясняешь? Зачем ему понадобилось ползать к директору?
— Вероятно, капает на отдел. И на меня лично. В принципе не исключен и жилищный вопрос, но не похоже. Может быть, Панфилов отлично знает, кто автор анонимок, но сидит у него на крючке и пуще смерти боится гласности. Начнется расследование, и что-нибудь могут выкопать…
— Сомневаюсь. Иван Владимирович — честнейший человек.
— Про таких говорят «субъективно честный». Я почти уверен, что для себя лично он законов не нарушал. Но знаешь, когда речь идет об управлении большой организацией… Кто из руководителей не нарушал если не законов, то инструкций? Тем более что среди них немало отживших, устаревших, только и ждущих своей отмены. На их нарушение и сверху смотрят сквозь пальцы: так и быть, нарушай, только не попадайся. Панфилов нарушал, но не попадался и ужасно боится, как бы это не вышло наружу. Знающий об этом вполне может его шантажировать.
— Все это пока только догадки.
— Любая гипотеза — догадка. Без догадок не могла бы существовать наука.
— Но бывают догадки ложные. Помнишь, как ты вначале готов был голову прозакладывать, что анонимщик — Нешатов?
— Что ж, я ошибался. Со всяким бывает.
— Бывают смертельные ошибки. Непоправимые.
— Любой хирург, делая операцию, идет на риск смертельной ошибки.
— Аналогии, аналогии…
— Один из путей познания.
— Закурить можно?
— Кури, — почти грубо сказал Фабрицкий. — Вот, Бориса Михайловича довели до больницы с этим вашим курением.
— Кстати, как его здоровье? Я в этих попыхах и не спросила.
— Получше. Непосредственная опасность миновала.
— А была?
— Серьезная. Мы тебе не говорили, чтобы не волновать. У тебя тоже с сердцем не блестяще.
— У меня-то? Здорова, как слон. Ты меня, пожалуйста, никогда не щади. Еще фокусы!
Зазвонил телефон. Фабрицкий взял трубку и со своей привычной любезностью стал говорить:
— Здравствуйте… Нет, извините, не могу… Этими делами ведает мой заместитель, Борис Михайлович Ган… Сейчас в больнице… Нет, заменить его никто не может… Очень жаль, но придется вам отложить это дело… Всего вам хорошего. Будьте здоровы.
Он положил трубку и пожаловался:
— И так по двадцать-тридцать раз на дню. Только сейчас, когда Борис Михайлович в больнице, я понял, что это за человек.
— Хорошо бы тебе понять это пораньше… Ты чего нахмурился?
— Мне внезапно пришло в голову, что в анонимках почему-то совсем ничего не говорится о Гане…
— Стыдись своих мыслей.
— Стыжусь.
Дятлова нервно раздавила окурок, вынула зеркальце, подвела губы, погрузила тюбик помады в огромную сумку, где были перемешаны деньги, платки, квитанции, бумажки. Фабрицкий ненароком туда заглянул и отшатнулся:
— Нюша, у тебя в сумке такой же ералаш, как у меня в голове. Половину всего этого можно выбросить.
— И из твоей головы тоже.
— Ладно. Рассказывай, какие настроения в народе.
— Разные. Большинство подозревает Нешатова. Даная яростно заступается, ну, это понятно. Новый наш техник, Владик Бабушкин, при каком-то особом мнении…
— Кстати, как с алгебраическим преобразователем?
— Никак. Всем не до него.
Фабрицкий даже зубами скрипнул:
— Вот-вот! Этого гад и добивался: сделать нас равнодушными к работе! Но нет, не выйдет! Я его выведу на чистую воду! Его хитросплетениям я противопоставлю свои. Посмотрим, кто кого перехитрит!
— Верю, что ты его.
— Мы с тобой — его, — Фабрицкий потер руки и засмеялся. — Довольно он играл нами. Теперь мы им поиграем!
— А признайся, Саша, — вдруг сказала Дятлова, — ведь ты немножко наслаждаешься ситуацией?
— Что за глупости?! Чем тут наслаждаться?
— Самую-самую чуточку. А?
— Ну разве самую чуточку.
32. Затишье
Летом жизнь в институте обычно замирала, переставала бурлить. Пора отпусков. Как ни старалось начальство распределять отпуска равномерно по временам года, ничего не выходило. Толпы молодежи в коридорах редели, мельчали: самые высокие экземпляры пребывали в лагерях, защищая спортивную честь института, очень дорогую дирекции. Дни шли долгие, длинные, светлые, едва смежая ресницы на короткую белую ночь. Сложное очарование Ленинграда особенно чувствуется в такую пору.
В отделе было тихо. Фабрицкий уехал в Югославию, совместив научную командировку с туристской поездкой. Ган долечивался в санатории после микроинфаркта. Замещать себя Фабрицкий оставил Толбина. Ему было поручено вести все деловые связи отдела, представлять его на совещаниях, а также реагировать на анонимки, буде таковые появятся. Но, видно, анонимщик тоже утих или уехал в отпуск: за время отсутствия Фабрицкого пришла только одна анонимка, да и та какая-то вялая по тону и содержанию. Нового в ней было мало: Фабрицкий берет взятки запчастями для Голубого Пегаса, расплачиваясь за них машинным временем. Упоминались также две любовницы Фабрицкого, от одной из которых у него дочь-подросток. Толбин со свойственной ему аккуратностью скопировал документ своим мелко-наклонным почерком, написал опровержение и сдал куда надо. Копии того и другого он подшил в дневник рабочей жизни отдела, который всегда вел, когда приходилось ему замещать заведующего.
Группа Вишняковой в это лето работала напряженно: перед отъездом Фабрицкий дал распоряжение делать дисплей, причем спешно. Этот дисплей он до сих пор все откладывал, а теперь вдруг стал придавать ему большое значение, включил его описание в свой доклад на конференции и уехал, придав группе для ее укрепления Коринца, Данаю, Ярцеву и нового техника Бабушкина (все трое были с кровью вырваны у Дятловой).
Во главе работы по дисплею, естественно, стал Нешатов — автор проекта, деловой, собранный, но отделенный от других стеной недоверия. Тем не менее работа шла. Пока что монтировали логическое устройство. Одни узлы делали у себя, другие — на опытном заводе соседнего института. Впереди было еще дел невпроворот. Коринец был раздражен тем, что сорвались его летние планы; в дисплей он не верил и работал над ним неохотно.
— Все-таки наш шеф не из храброго десятка, — сказал он однажды. — Стоило анонимщику упомянуть о неосуществленном ценном предложении, как Александр Маркович — лапки кверху. Пожалуй, в каком-то смысле анонимки — эффективное средство борьбы с недостатками.
Магда подняла голову:
— Ты в уме? Оправдываешь это… не подберу слов.
— Все зависит от условий, места и времени.
— Нет, не все! Подлость никогда не будет доблестью. Ни в каких условиях, ни в какое время.
Малых коротко, по-ежиному, фыркнул что-то одобрительное.
— Подлость — понятие относительное, — сказал Толбин.
— Абсолютное, — возразила Магда.
— Относительное. Посмотри сама на себя. Не было ли в числе твоих деяний чего-нибудь, что можно квалифицировать как подлость?
Магда побледнела:
— Было. Но я об этом жалею.
— Может быть, и наш анонимщик жалеет. Пишет и жалеет. Слезами обливает каждую анонимку. Что мы о нем знаем? Что он умеет печатать на «Наири»…
— И что он глуп, как бревно, — добавил Малых.
— Я согласен с Феликсом, — сказал Коринец. — Понятие «подлость» не абсолютно. У нас, математиков, множество считается заданным, только если указан признак, по которому любой элемент может быть отнесен или нет к этому множеству. А множество подлых поступков в этом смысле не определено.
— Тогда нельзя вообще высказывать никаких суждений, — горячо возразила Магда. — Даже в математике существует категория «размытых множеств». А наши житейские множества все без исключения размыты. И все-таки возможность определенных суждений сохраняется. Например, можно определенно утверждать, что анонимки — подлость.
