Филип Рот - Профессор Желания
— И там, друзья мои, — говорю я своим будущим студентам, — имеется заводь, в которой Брод с Кафкой купались. Еще раз повторяю вам: Франц Кафка существовал на самом деле: Макс Брод его не выдумал. И я на самом деле существую; никто меня не выдумывает — никто, кроме меня самого!
X. со старухой переговариваются по-чешски. Потом X. поясняет мне:
— Я сказал ей, что вы крупный американский специалист по творчеству Кафки. Можете спрашивать ее о чем угодно.
— Как она к нему относилась? Сколько лет ему тогда было? И сколько ей? Когда конкретно эти взаимоотношения имели место?
— Сейчас переведу дословно: «Он приходил ко мне, я о нем заботилась и думала при этом: а почему этот еврейчик такой унылый?» Она полагает, что дело было в шестнадцатом году. Ей тогда исполнилось двадцать пять лет, а Кафке — тридцать с лишним.
— Тридцать три, — уточняю я для студентов. — Запомните, друзья мои, Кафка родился в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. И, как нам всем известно из школьного курса арифметики, шесть минус три равняется трем, восемнадцать перешло в девятнадцать, значит, надо приплюсовать единицу, одиннадцать минус восемь равняется трем, восемь минус восемь равняется нулю, и один минус один равняется нулю; вот почему тридцать три — правильный ответ на вопрос, сколько лет было Кафке, когда он ходил к этой шлюхе. Следующий вопрос: какова связь между шлюхой Кафки и рассказом «Голодарь», который мы изучаем сегодня?
— А что еще вам хотелось бы узнать? — спрашивает X.
— Как у него обстояло дело с эрекцией? Удавалось ли ему достигнуть оргазма? В дневниковых записях на сей счет ничего не значится.
Глаза старой проститутки загораются, когда она отвечает на эти вопросы, хотя скрюченные руки во всегдашней неподвижности лежат на коленях. Посредине той абракадабры, какой звучит на мой слух ее чешский, проскакивает знакомое слово, знакомое имя — Франц, и от одного этого встает у меня самого!
X. важно кивает.
— Она говорит, что вот с этим как раз проблем не было. К мальчикам вроде него у нее был особый подход.
Спросить?.. А почему бы и нет? Я ведь прибыл не только из Америки, но и из глубины забвения и туда же в скором времени возвращусь.
— А что это был за подход?
Все с тою же деловитостью она сообщает X. о том, что делала, чтобы возбудить автора…
— Перечислите основные произведения Кафки в порядке их написания. Ваши оценки будут вывешены на доске объявлений в деканате. А те из вас, кому хочется получить у меня рекомендацию в аспирантуру по литературоведению, смелее выстраивайтесь в очередь у дверей моего кабинета. И извольте зарубить себе на носу: пороть я вас буду не до смерти, но почти что до смерти.
— Она требует денег, — говорит X. — Американских денег, а не здешних. Дайте ей десять долларов.
Я передаю ему деньги. Какой прок в забвении?
— Нет, я не отдам ей их, пока она всего не расскажет.
X. выслушивает рассказ старухи, потом переводит:
— Она брала за щеку.
И, должно быть, за меньшие деньги, чем те, что ушли у меня на выяснение этого. Есть такая штука, как забвение, и есть такая штука, как мошенничество. Я противник и того, и другого. Ну разумеется! Эта старуха — подставная, они с Братаски работают на пару.
— Ну и что Кафка вам рассказывал? — спрашиваю я, нарочито зевнув, чтобы мошенники поняли, что я их уже раскусил.
И вновь X. воспроизводит рассказ старой шлюхи дословно:
— «Я уже не помню. Я и что было вчера не помню. Знаете, эти еврейчики часто вообще обходились без слов. Как птички, причем даже не щебетали. И вот что я вам скажу: они никогда меня не били. И чистоплюи. Чистое нижнее белье. Чистые воротнички. Они бы не посмели прийти ко мне даже с засморканным платком в брюках. Нет, только с чистеньким. Разумеется, каждого клиента я сначала мыла. Или хотя бы обтирала мокрой тряпкой. Я ведь и сама была чистоплотная. Но с этими еврейчиками это было лишним. Всегда чистые и неизменно вежливые. Видит бог, даже по заду меня ни разу не шлепнули. Даже в постели вели себя как пай-мальчики».
— Но не запомнилось ли ей чего-нибудь, что было бы связано только с Кафкой? Я прибыл сюда, в Прагу, я приехал к ней вовсе не затем, чтобы выслушивать комплименты хорошим манерам каких-то еврейчиков!
В ответ она берет паузу на размышления. Или, скорее всего, вообще ни о чем не думает.
Просто сидит, притворяясь мертвой. Заранее репетируя уже близкую смерть.
— «Да, знаете ли, ничего особенного в нем не было. Но я не хочу сказать, что он был невежлив. Все они были вежливые».
Я обращаюсь к Эрби (больше не притворяясь, будто принимаю его за какого-то чеха по имени X.):
— Что ж, Эрб, ума не приложу, о чем еще ее спрашивать. Меня бы не удивило, спутай она Кафку с каким-нибудь другим клиентом.
— Ум у нее острый как бритва, — отвечает он.
— И все же до Макса Брода ей как мемуаристке далековато.
Старая проститутка, почуяв, должно быть, что я уже сыт ею по горло, вновь подает голос.
— Она интересуется, не захочется ли вам осмотреть ее пелотку?
— А с какой стати?
— Я могу спросить ее и об этом.
— Да уж, спроси.
Ева (ибо так, по словам Эрби, зовут эту особу) отвечает довольно пространно.
— Она предполагает, что это может представлять для вас определенный литературный интерес. Людям вроде вас, ранее посетившим ее из — за Кафки, всякий раз хотелось; и если их верительные грамоты были достаточно весомыми, она им ее показывала. Она говорит, что, поскольку вы пришли сюда по моей рекомендации, вам она покажет с особенным удовольствием.
— А мне казалось, она у него только отсасывала. Ну и какой интерес при таком раскладе может для меня представлять ее пелотка? Тебе ведь известно, Эрби, я путешествую с дамой.
Очередной обмен репликами на чешском.
— Она признает, что ей самой неизвестно, чего они там ищут. Но, говорит, я благодарна малышу Францу за то, что он помогает мне сшибать небольшую денежку. Кроме того, ей льстит, что к ней приходят такие ученые и важные люди. Но, разумеется, если вам это совершенно не любопытно…
Черт побери, думаю, а почему бы и нет? Зачем погружаться в разверстую бездну Европы, если не ради такого зрелища? Зачем тогда вообще родиться на свет?
— Студенты-филологи, раз и навсегда забудьте о брезгливости! В то, что вы изучаете, необходимо зарыться лицом! В него нужно ткнуться носом! В белом фраке верхом на белом коне такого не делают. Это, истинно это ваш заключительный экзамен!
Мне предлагают выложить еще пять долларов США.
— Кафковедение, — говорю я, — тут, у вас, доходное дела.
— Во-первых, учитывая род ваших занятий, вы всегда сможете указать эти деньги в налоговой декларации в графе «Издержки». Во-вторых, при помощи жалкой пятерки вы наносите мощный удар делу построения коммунизма в этой стране. Ведь Ева — одна из последних частных предпринимательниц во всей Праге. В-третьих, вы тратите деньги на нашего великого писателя, а значит, поддерживаете тем самым его томящихся под тоталитарным цензурным гнетом коллег. И наконец, но не в последнюю очередь, вспомните о том, сколько денег ушло у вас на визиты к доктору Клингеру. И где, спрашивается, вы израсходуете их с большей пользой?
— Прошу прощения. Мне не совсем ясно, о какой пользе речь.
— Речь о вашем счастье. Нам хочется единственно того, чтобы вы были счастливы, чтобы вы, дорогой Дэвид, стали наконец самим собой. Слишком уж долго и слишком страстно вы от себя отрекаетесь.
Подагрические пальцы почти не слушаются Еву, тем не менее она тянет вверх подол, пока он не собирается складками на коленях. И все же Эрби вынужден прийти ей на помощь: обвив ее одной рукой за талию, другой он спускает с бедер старушечье трико. Я, пусть и нехотя, тоже участвую в операции «Заголение», придерживая на месте кресло-качалку.
Складчатый, с младенческой кожей живот, иссохшие ноги и, как ни странно, черный треугольник срамных волос, словно бы наклеенный, как накладные усы. Я даже усомнился в их подлинности.
— Она интересуется, не угодно ли господину потрогать, — говорит Эрби.
— И сколько она за это просит?
Эрби переводит старухе мои слова.
— Это даром.
— Спасибо, не надо.
И вновь она уверяет господина в том, что это не будет стоить ему ни цента. И вновь господин со всей учтивостью отклоняет любезное предложение.
Теперь Ева улыбается, в раскрытом рту шевелится огненно-красный язык. Как у Рильке: «Вкус апельсина спляшите!»[37]
— Эрби, что она сказала?
— Не думаю, что это имеет смысл повторять, особенно вам.
— Нет, Эрби, переводи! Я хочу услышать!
— Это непристойность. — Он и сам хмыкает. — О том, что больше всего нравилось Кафке. Что его заводило.
— Ну, и что же это такое?!
— Ах, Дэйв, не думаю, что твоему папе понравится, если я тебе расскажу. И папе твоего папы, и так далее, до библейского прародителя, до Того, Кто Боролся с Богом. Кроме того, не исключено, что это навет, причем беспочвенный. Не исключено, что старуха придумала это со зла. Потому что ты ведь ее обидел. Отказавшись притронуться к ее знаменитой шизде, ты заронил ей в душу сомнения в смысле ее жизни, хотя все еще, наверное, можно поправить. Сильнее же всего она боится того, что ты, вернувшись в Америку, скажешь своим коллегам, будто она мошенница. И тогда серьезные ученые перестанут приезжать к ней, прекратят выказывать ей почтение, что, разумеется, обернется для нее сокрушительным фиаско и положит конец частному, если можно так выразиться, предпринимательству во всей стране. А это, в свою очередь, будет означать полное и окончательное торжество коммунизма над экономическим и политическим либерализмом.
