Филип Рот - Профессор Желания
Именно здесь я начинаю сочинять то, что и сам поначалу считаю не более чем блажью, — первые фразы вступительной лекции курса «Сравнительное литературоведение», выдержанные в пародийном духе «Отчета для Академии», рассказа Кафки, в котором перед научным сообществом выступает с докладом обезьяна. Это маленький рассказ, всего в пару тысяч слов, но один из моих любимейших… Особенно самое начало, кажущееся мне художественно непревзойденным: Уважаемые господа академики! Вы оказали мне честь, предложив составить для Академии отчет о предыстории моей жизни в бытность обезьяной.[35]
Уважаемые господа слушатели курса № 341! — начинаю я… Но к тому времени, как, вернувшись в гостиницу, я усаживаюсь с вечным пером за угловой столик все в том же кафе, дух сатир Джона Донна, в котором я начал сочинять обращение, уже изрядно выветрился, и я набрасываю на гостиничной почтовой бумаге, не прибегая к стенографии, формальную вступительную лекцию (в ней уже не чувствуется влияния обезьяньей прозы, выдержанной в безупречной, профессорской манере), лекцию, которую мне чрезвычайно хочется прочитать студентам — причем не в сентябре, а прямо сейчас!
Через два столика от меня сидит проститутка со щенком таксы, к ней присоединилась подруга, занятая главным образом собственными волосами. Она то и дело поглаживает себя по ним, словно ласкает клиента. На мгновение оторвавшись от работы, я велю официанту за мой счет угостить этих маленьких и хорошеньких рабочих лошадок (каждая из которых моложе Клэр) коньяком и принести рюмочку мне самому.
«Ваше здоровье!» — говорит мне проститутка со щенком, и мы трое улыбаемся друг другу, но все это длится лишь краткое восхитительное мгновение, и вот я уже возвращаюсь к своей писанине, которая, как выяснится впоследствии, сыграет исключительно важную роль в деле разрушения моей счастливой новой жизни.
Вместо того чтобы посвятить вступительную лекцию списку необходимой литературы и общей идее спецкурса, я хочу рассказать вам о себе кое-что такое, чем никогда еще не делился со студентами. Никто меня об этом не просил, и до тех пор, пока я не вошел в аудиторию и не уселся за стол, я и сам не был вполне уверен в том, что на такое решусь. И, кстати, я все еще могу передумать. Ибо как мне оправдать желание посвятить вас в самые интимные подробности моей личной жизни? Конечно, в ближайшие два семестра нам предстоит, обсуждая книги, проводить вместе по три часа в неделю, и немалый опыт подсказывает мне (как, впрочем, наверняка и вам), что в таких условиях может развиться сильная эмоциональная взаимозависимость. Так или иначе, мы знаем, что это не дает мне права на некоторые действия, каковые вполне могут быть расценены как неуместные проявления дурного вкуса.
Как вы наверняка предположили — исходя из моей манеры одеваться и формулировать установочные мысли, — я всегда, даже в смутные последние годы, более-менее придерживался традиционно формальной, даже несколько консервативной линии поведения с учащимися. Мне говорили, что я остаюсь одним из последних профессоров, обращающихся к своим студентам на «вы» и говорящих им «мистер Такой-то» или «мисс Такая-то» вместо того, чтобы называть их по именам. По меньшей мере, именно так я веду себя в аудитории. И в каких бы маскарадных костюмах ни приходили на занятия вы сами — один нарядится автомехаником, другой — нищебродом, третья — профессиональной гадалкой, четвертая — пастушкой, — я неизменно предстаю перед вами в костюме и в галстуке… хотя, как наверняка отметят самые наблюдательные из вас, это почти всегда один и тот же костюм и один и тот же галстук. А когда студентки приходят ко мне в кабинет на индивидуальную консультацию, они подмечают (если это их, конечно, интересует), что на протяжении всего собеседования дверь из кабинета, в котором мы сидим плечо к плечу, в коридор остается открытой, как то предписано инструкцией. И вскоре вашим сокурсницам предстоит убедиться в этом самим. Кое-кого из вас удивит тот факт, что в начале каждой лекции я буду снимать часы с запястья и класть их перед собой рядом с моими заметками, что я и проделал только что. Сейчас я уже не помню, у кого из собственных учителей подсмотрел эту похвальную привычку тщательно контролировать ход времени, отведенного на занятия, но она произвела на меня сильное впечатление в качестве приметы истинного профессионализма, с которым, как мне того хотелось бы, должно ассоциироваться и мое имя.
Но все это отнюдь не означает, будто я и впредь намерен держать от вас в тайне тот факт, что я человек из плоти и крови, а значит, ничто человеческое мне не чуждо. Равно как и то обстоятельство, что мне понятно: вы сами точно такие же. К концу учебного года вам, скорее всего, даже немного наскучит та настойчивость, с которой я буду привлекать ваше внимание к теснейшим взаимосвязям между книгами, которые вам предстоит прочесть в рамках моего курса, включая самые эксцентричные из них, самые, если угодно, разнузданные, и вашим личным опытом. Вы обнаружите (и не всем из вас это понравится), что, в отличие от многих моих коллег, я не считаю, будто литература в самых ценных и интригующих своих проявлениях не имеет как они выражаются, «ни малейшего отношения к жизни». И пусть я буду по-прежнему представать перед вами в костюме и галстуке и пусть буду называть вас «мистер» и «мисс», а то и «мадам» и «сэр», я потребую от вас, чтобы, рассуждая о книгах в моем присутствии, вы не ограничивались бы бессмысленной трескотней об «идее», «структуре», «форме» и «символе». Мне представляется, что многие из вас уже нахлебались достаточно унижений на младших курсах, будучи вынуждены говорить о произведениях изящной словесности в таких категориях, и теперь вам должно быть разрешено вернуться к былым восторгам (да и к былому негодованию тоже), испытанным некогда в процессе чтения заинтересовавших вас книг, а в конечном счете и побудившим вас избрать изучение литературы своей профессией; вам должно быть дозволено отрешиться от мысли о том, что непринужденное чтение чужих вымыслов является чем-то позорным; вам должно быть разрешено реабилитировать для самих себя это занятие во всей его несомненной респектабельности. В порядке эксперимента я предложил бы вам на весь этот год начисто отказаться от набившей оскомину терминологии, напрочь забыть о «замысле», «образной системе», «характере», не говоря уж о звучащих совершенно по-птичьи словах и словечках, которыми многие из вас стараются без малейшей надобности щегольнуть, а именно о «катарсисе», «акторе» и, разумеется, «экзистенциальности» как «имманентном признаке» всего, чему находится место под солнцем. Я предлагаю вам этот эксперимент в надежде на то, что, если вы заговорите о романе «Мадам Бовари» более — менее тем же языком, на котором обращаетесь к продавцу в магазине или к возлюбленной на свидании, вам, скорее всего, удастся вступить в куда более тесный, куда более интересный, я бы даже сказал, куда более существенный контакт с Флобером и заглавной героиней его романа.
Строго говоря, сам тот факт, что книги, которые вам доведется прочесть в первом семестре, все без исключения, пусть и не в одинаковой мере, посвящены теме сексуальной одержимости и искрятся эротическим желанием оно же вожделение, должен, как мне кажется, помочь вам в деле соотнесения прочитанного с личным опытом (а ведь у каждого из вас есть определенный опыт такого рода), равно как и отбить у вас малейшую охоту рассуждать о «нарративности» и «экспрессивности», «метафорических мотивах» и «мифических архетипах». И, прежде всего, я надеюсь, что чтение этих книг поможет вам узнать кое-что важное о жизни в этом ее самом загадочном и доводящем нас до сумасшествия аспекте. Я надеюсь извлечь из этого определенную пользу и сам.
Что ж, ладно. С этим мы разобрались, пора перейти к изъяснению неизъяснимого. Пора начать рассказ о желаниях самого профессора. Увы, я не могу приступить к этому, все еще не могу. Я не могу, потому что и сам еще толком не разобрался в своих побудительных мотивах, не говоря уж о том, что никогда не сумел бы объяснить их вашим родителям. Почему я решил избрать вас своими надзирателями, своими судьями, своими духовниками, почему вознамерился поделиться самыми сокровенными личными тайнами с людьми вдвое моложе меня, подавляющее большинство которых я раньше не только не знал и не учил, но и просто-напросто в глаза не видел? Зачем мне вообще понадобилась широкая аудитория, когда все люди на земле — и мужчины, и женщины — держат свои секреты при себе, а если и делятся ими с кем-нибудь, то только с лучшими друзьями, надежными и преданными? Почему мне кажется жизненно важным или, как минимум, допустимым предстать перед юными и совершенно незнакомыми людьми не в роли наставника, но в статусе первого из подлежащих изучению, обсуждению и анализу литературных текстов?
