Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
— Верное? В каком смысле? — Она вопросительно посмотрела на него.
— Любовь.
Анриетта вспыхнула и наклонила голову — ниже и ниже, уклоняясь от его взгляда. Она бы убежала, но ему не пришлось применять большой силы, чтобы ее удержать и даже прижать к сердцу, а губы — к ее губам.
— Анриетта!
— Джакомо!
Час, состоявший из минут любви, мгновенно пролетел, и, прежде чем расстаться, влюбленные условились о времени встречи на другой день. Однако, пока они с трудом прощались, Казанова не удержался и задал последний вопрос, хотя и знал, что он бессмыслен и, пожалуй, дерзок.
— Скажите, — произнес он, — почему вы путешествовали переодетая с тем венгром?
Снова легкий намек на колебание, однако ответила Анриетта откровенно:
— Это был женский каприз. Венгру приказано было ехать со мной, а я знала, что он круглый идиот и потому никогда не обнаружит, кто я.
— И это единственная причина?
— Ну, мне немного надоело чрезмерное внимание ваших итальянских соотечественников к женщине, которая путешествует одна… Худшего зануды, чем зануда эротоман, трудно придумать.
Казанова решил поставить на этом точку. Однако, подпрыгивая и покачиваясь в холодной карете по дороге домой, он размышлял. Объяснение было дано ему вполне естественное — но все ли сказала Анриетта?
7Когда на другое утро Казанова проснулся, в его памяти не осталось и следа от терзавших его подозрений, ревнивых домыслов и предположений — обо всем этом он забыл. Любопытство по поводу Анриетты и ее прошлого, пожалуй, еще присутствовало — и не потому, что Казанова сомневался в ней или не был уверен, а потому, что всегда хочется знать как можно больше о той, которая, он не сомневался, будет принадлежать ему. «Будет», а не «уже принадлежит» — так он считал, невзирая на тот поцелуй и многие другие, последовавшие за ним. Остановиться на поцелуе было не в обычае Казановы — любовь для него слишком часто напоминала завоевание в духе Цезаря: «Пришел, увидел, победил». Для человека сугубо чувственного было внове такое неспешное развитие событий, когда можно наслаждаться чувством, хотя, как он сам пишет, в тот вечер с Анриеттой «любовь дошла до исступления». Это исступление помог удержать в рамках пристойности инстинктивный такт, подсказавший Казанове, что дать волю чувствам было бы гибельно, а также девственная чистота Анриетты и что-то от вечной Дианы, проявлявшееся в ней сильнее, чем у большинства женщин ее времени.
Сказать, что Казанова проснулся, было бы, пожалуй, не совсем точно, ибо, по правде говоря, он в ту ночь едва ли спал, пребывая где-то между сном и бодрствованием и заново погружаясь в золотой мир дивных чувств и обещания счастья, которого был исполнен минувший вечер. Правда, беседовали они по большей части, сидя на расстоянии друг от друга, и Анриетта рассказала ему, по сути дела, свою официальную биографию. Но Казанова тут же признался себе, что она вынуждена была так поступить из-за его собственного ревнивого любопытства — она была бы слепой, не увидев, что он преисполнен решимости все узнать про нее. Если бы она сама не дала объяснений, разве он не потребовал бы их?
Он лениво перевернулся на другой бок, не понимая, зачем ему так надо было выслушать ее историю, — ведь вся его ревность и подозрения были уже позади. Ему ведь хотелось только знать, есть ли у нее другой мужчина, и либо Анриетта поразительно скрытна, либо такого мужчины у нее нет. Мысли Казановы обратились к будущему.
Подобно большинству людей, которые не умеют жить просто, Казанова был великий мастер составлять планы, невзирая на тот очевидный факт, что самые его хитроумные и дорогие сердцу замыслы, как правило, опрокидывало внезапно возникшее побуждение, которому Казанова с излишней преданностью следовал. Теперь, сказал он себе весомо и без сожалений, жизнь должна стать упорядоченной. В восемнадцатом веке люди считали добродетельным, если не необходимым, вести упорядоченный образ жизни или убеждать себя, что они такую жизнь ведут, не слишком задумываясь над тем, что же это такое. В ту пору это понятие, похоже, включало в себя классическую манеру поведения, известную осмотрительность, аккуратность и чопорность, — словом, нечто близкое к тому, что мы понимаем ныне под термином «спокойствие духа».
А чтобы жениться на Анриетте и счастливо жить с ней, необходимо вести упорядоченный образ жизни. Этому явно не могла способствовать неудавшаяся, если не сказать сломанная, карьера Казановы в лоне церкви, да и военная карьера, которую предлагали ему венецианские друзья, представлялась совсем неподходящей для человека, задумавшего жить упорядоченной жизнью покорного супруга. И тем не менее человек женатый должен иметь какую-то карьеру, особенно если учесть, что ему ничего не светит. Анриетта, думал Казанова, скорее всего будет против того, чтобы жить за счет карточной игры, к тому же такую жизнь никак нельзя назвать упорядоченной, разве что в том смысле, что Казанове никогда не удавалось надолго удержаться от появления в игорных домах. И он довольно поспешно решил стать «купцом» — понятие это весьма широкое, которое многое включает в себя, похоже, обещает благосостояние и не связано ни с чем определенным, — словом, карьера из сказок 1001 ночи. Все это, конечно, если у него останется время от управления поместьями Анриетты. Было у него такое чувство, что они могут оказаться обширными и доходными… если удастся их вернуть.
Решив эту весьма серьезную задачу, Казанова собрался перейти к решению следующей, когда раздался стук в дверь и на пороге появилась подобранная фигура Чино, который пришел побрить своего патрона. Отложив в сторону подготовку дальнейших планов, которые, по всей вероятности, будут многочисленны и наверняка подвергнутся изменениям после обсуждения с Анриеттой, Казанова облекся в халат и приготовился к испытанию мыльной пеной и бритвой. По тому, как вел себя Чино, какой он напустил на себя важный вид, как поджимал губы и хмурил брови, как не заканчивал фраз — начинал что-то говорить и умолкал, — ясно было, что он с трудом удерживает в себе какую-то важную, по его мнению, новость.
Будучи благостно расположен и настроен ко всем, кто обитал на одной планете с Анриеттой, Казанова готов был выслушать с должной серьезностью любую глупость, но Чино явно намеревался держать свои новости при себе — настолько долго, насколько прирожденному сплетнику удастся путем нечеловеческих усилий ничего не разболтать. А пока, намыливая лицо клиента, он трещал о важных несущественностях сегодняшнего дня: о здоровье великой герцогини; об омерзительных россказнях, все еще распространяемых про покойного Джованни Гастоне Медичи, дабы примирить народ с иноземным правителем; о том, что снова будет дождь; о прибытии одного прославленного проповедника; о том, что в винограднике близ Муньоне обнаружена античная статуя без головы; о том, что донна Джульетта устроила накануне пикник в Поджо…
— Вот как, — воскликнул Казанова, прервав наконец поток его болтовни, — и что же тебе еще известно об этой прельстительной и роковой сирене?
— Завтра она уезжает из Флоренции, — сказал Чино.
— Что?! — вскинулся Казанова, опрокинув все планы Чино хорошенько намылить его. — Ты это серьезно? Куда же она направляется?
— Это тайна, — с важным видом заявил Чино, — но люди сведущие предполагают, что она направится в Болонью.
— Люди сведущие? — сгорая от нетерпения, воскликнул Казанова. — Кто же это? Очевидно, ты и твой сосед Мартино.
— А почему бы и нет, синьор? — возразил немало обиженный Чино. — Неужели мы такие тупицы, что при нужде не можем прийти на помощь тем, кто считает себя более сведущим, чем мы?
Казанова рассмеялся и снова откинулся на спинку кресла, чтобы Чино мог продолжить свое занятие. То, что сообщил брадобрей, было действительно важно, и Казанова так и эдак поворачивал в мозгу эту новость, пытаясь понять, чем объясняется столь непредвиденный и устраивающий его шаг. А не может ли быть, что донна Джульетта узнала о его посещении Анриетты и оставила надежду? Но надежду на что? Отомстить ему? Или — как Казанова начал весьма рискованно утешать себя — надежду вернуть его в качестве любовника? Наверняка последнее, решил он, и, конечно же, эти ослы не правы насчет Болоньи — донна Джульетта просто пустила такой слух, чтобы скрыть, что она возвращается в Рим. Ну и пусть катится, подумал он, хоть у нее и прекрасная фигура и потрясающие глаза…
— А люди сведущие обнаружили, почему донна Джульетта решила покинуть город Красной лилии[71]? — не без иронии спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Чино, друг мой, мне необходима твоя помощь, чтобы подобрать самый прекрасный букет во всей Флоренции.
Вторая половина высказывания не исправила ошибки, допущенной в первой половине, ибо ирония неприятна людям, которые боятся ее, потому что не умеют ею пользоваться. Будь Казанова в нормальном состоянии — но разве среди жертв Венеры найдется человек в нормальном состоянии? — он не совершил бы такой ошибки, а если все же совершил бы, то мгновенно бы ее исправил. Вполне возможно, что Чино — «сведущий» он человек или нет — мог бы что-то ему рассказать, на что-то намекнуть или даже предупредить. Но Казанова и не заметил, что ущемил самолюбие Чино, и не выправил обиды, как не обратил внимания и на то, что Чино никак не реагировал на весьма интересную (как-никак десять процентов комиссионных!) просьбу о помощи в приобретении цветов. И лишь когда Казанова исчерпал запасы красноречия по поводу роз, сопроводив свою витиеватую речь рифмованными цитатами на итальянском из Горация и Авзония[72], помрачневший Чино соблаговолил заговорить. Он согласился найти цветы и, покончив с пыткой бритьем, принял с поклоном дукат на цветы и еще один — поистине королевское вознаграждение — за свои труды. Чино не был за это признателен — итальянцы никогда не бывают признательны, — но, будучи философом, порадовался, что деньги перешли из кармана глупца в карман человека мудрого. Немного смягчившись, он приостановился у двери и сказал:
