Макс Фрай - Одна и та же книга

Сладких снов всем в эти, почти уже летние, ночи. Остальное само как-нибудь приложится.

Возвращаться домой с работы или после короткой прогулки, как из дальнего путешествия, с историями и подарками (ветка сирени, шишка, птичье перо, кленовый лист — тоже подарок, ничем не хуже заморских благовоний и драгоценных колец) — вот великое искусство, доступное, впрочем, всем желающим. Возвращаться домой после долгих странствий, как будто выходили всего-то на полчаса посидеть в соседнем кафе, то есть без пафоса, не напяливая на себя ни кафтан заморского гостя, ни рубище блудного сына, И воистину хитроумная наука, но и ее гранит можно разгрызть, была бы охота.

Вышеописанные умения изысканно дополняют друг друга, стирают границу между «значительным» и «незначительным», «чудесным» и «повседневным»; более того, граница между «долго» и «коротко» тоже постепенно исчезает, если все делать правильно, а значит, тюремщик наш Кронос обведен вокруг пальца, растерян, выбит из колеи, а нам того и надо. Рано или поздно, так или иначе мы от него удерем, потому что наше дело, ясен пень, правое; впрочем, границу между «правым» и «левым» мы тоже, пожалуй, сотрем — на всякий случай, а то мало ли.

Бывают просто счастливые дни — все само собой получается, концы сходятся (и сами прячутся в воду, если это необходимо), а мы даже и не замечаем, потому что радость бытия переполняет тщедушный телесный сосуд, шипит, пенится, льется, отвлекает от наблюдений за собственными удачами, и хорошо.

Пусть сегодня будет вот именно такой день, а дальше сами как-нибудь составляйте собственное расписание счастливых дней и жадничать не стесняйтесь, позвольте себе все и еще чуть-чуть, так надо.

В проходном дворе на стене написано мелом: ПАУЛА ЛЮБИТ САШУ.

Черт знает что они себе думают, эти детишки. Напишут сдуру, а у меня потом ком в горле, и неясно, как устоять на ногах, когда накатывает волна нежности неведомо к чему-кому, просто — к недолговечным живым существам, которые опомниться не успеют, до десяти не сочтут, слог «лю» не нацарапают на очередной стене, а — всё, опаньки, время исчезать бесследно.

И ладно бы.

Но все равно… Нет, не могу объяснить.

Приятель мой, подвозивший меня по делу, вдруг, ни с того ни с сего, не отрываясь от руля, попросил: «Мне очень нужно найти что-нибудь такое, что важнее славы и сильнее смерти, придумай, что это может быть?» (Он молодой и веселый, ему еще можно такие глупости вслух говорить, так-то.)

Ну, слушай, говорю, твое, которое «важнее славы и сильнее смерти», — оно при тебе, есть и всегда было, и никуда от тебя не денется, ищи, потому что мое, которое «важнее славы и сильнее смерти», тебе не подойдет, и вообще никому, кроме меня, а как ты думал?

Я, конечно, все неправильно делаю.

Всякий нормальный дзенский мудрец сказал бы ему на это: «Му-у-у», а то и вовсе палкой огрел бы и был бы трижды прав, но бить палкой человека, который ведет автомобиль, мне правила техники безопасности не велят, да и нет у меня при себе палки, равно как и мудрости — ни дзенской, ни житейской, вообще никакой. Но что самое-самое важное у каждого уже есть и никуда не денется, так что нужно просто как следует перетряхнуть свои сундуки — это я точно знаю.

Но это, надеюсь, и без меня всем понятно.

Когда мы еще только предчувствуем друг друга, нам кажется, что стоит только встретиться нашим глазам, и — хлоп! — познаваемая Вселенная (ради такого случая можно и с большой буквы) исчезнет, а непознаваемая — как-нибудь да познается отдельно взятыми нами. Словом, все существенное тут же закончится, а некоторое несущественное, но прекрасное начнется. И прочий эсхатологический антураж присутствует в наших представлениях о.

На практике же обычно оказывается, что два хороших человека, обрадовавшись друг другу, усаживаются пить кофе. Ну или чай. Или еще что-нибудь. С пирогом или горячими бутербродами.

И всё.

Одно из двух: то ли мы не такие уж Важные Персоны (так, проходные персонажи, наделенные смеху ради возвышенными настроениями), то ли нам просто больше нравится пить кофе (чай) с пирогами и бутербродами, чем разрушать вселенные, познавать непознаваемое и прочую дурь дурить.

Смешные мы все, вот чего.

Это была субботняя проповедь о любви и дружбе, если кто сомневается.

Если представить себе город (любой или почти) в виде пальто с карманами, легко предположить, что в карманах со временем появляются дырки. И всякая разумная крошка, семечка или монетка, сумевшая разыскать прореху, может провалиться внутрь, за подкладку, где темно и пустынно, зато и не съест, и не потратит никто — проверено опытным путем. Мы, прохожие — крошки, семечки, монетки, — должны быть очень внимательны. Или, напротив, фантастически рассеянны. Я до сих пор не знаю, какой метод лучше, честно говоря.

Так или иначе, но всякому любителю праздно шататься по городу следует вооружиться теоретическим (хотя бы для начала) знанием о существовании этого дивного вымороченного пространства за подкладкой и не удивляться, внезапно обнаружив себя на той стороне. И глядеть внимательно по сторонам, потому что нет ничего интереснее, чем хитроумный крой городской реальности, истрепанные ее края, аккуратные швы, местами — белыми нитками, между прочим, и это лучшая новость уходящей недели, при том что и прочие были вполне ничего, если я правильно все понимаю.

Люди, которые нас окружают, часто кажутся очень разными, многие — и вовсе необыкновенными. Каждый со своими прибабахами, редкостные оригиналы, эксцентричные чудаки, гении, злодеи, старожилы алмазных небес да обитатели инфернальных колодцев, ужас как интересно.

На самом деле, конечно, не так. Кажущееся многообразие человеков — всего лишь многообразие авторских интерпретаций. Просто в последнее время все вдруг научились о себе более-менее интересно рассказывать. При этом разбираться в себе глубоко никто толком не умеет — это, надеюсь, понятно. В итоге выглядит все так, как будто совершенно одинаковые, очень глубокие ямы прикрыли разными кусками материи. Где-то ковром, где-то рогожкой, где-то — старыми панталонами, где-то и вовсе замаскировали травой, как охотничью ловушку. То есть тысячи, если не миллионы вариантов, несколько лет можно перечислять.

Так вот, описывая якобы себя (в ходе внутреннего монолога или коммуницируя с себе подобными), всяк описывает именно эту тряпку-рогожку-дерюжку. А о яме ни слова, как будто и нет ее, словно предмет разговора лежит на ровной поверхности.

Но только яма имеет в данном случае смысл и значение. И вот «ямы»-то как раз очень похожи, если не вовсе одинаковы.

Природа у всех, правда, одна. Разные только способы забить на собственную природу и жить вопреки ей — неумело, бестолково, недолго. В глупости своей мы действительно столь разнообразны, что даже рыбам Красного моря не снилось.

Невозможно, немыслимо, неописуемо прекрасный мир достался нам для проживания. Другое дело, что это мало кто замечает. Особенно те фрагменты изумительной реальности, которые под самым носом находятся.

Я порой досадую, что, дескать, даже нехорошо как-то получается, когда живешь в восхитительном каком-нибудь городе, потому что вечно бегаешь по разным дурацким делам, опаздываешь, по сторонам не глядишь — ужас же, недопустимая небрежность! Или обнаруживаешь вдруг, что уже почти год прошел с тех пор, как дошли руки (строго говоря, ноги) забраться на самую высокую башню, откуда открывается такой вид на окрестности, что дух вон. Лень было и недосуг, экое свинство!

То ли дело, когда приезжаешь в незнакомое место, тут уж ничего не упустишь, путешественник жаден до впечатлений, и это тот редкий случай, когда жадность — прекрасное, благородное чувство.

В такие минуты я ворчу, что жить, по-хорошему, надо в какой-нибудь дурацкой, пыльной Жмеринке, триста шестьдесят дней в году путешествовать, пять — отсыпаться дома, не обращая внимания на аромат мусорных баков, ущербность мостовых, пыль и облупившуюся штукатурку.

Но это, конечно, полная ерунда. Надо, надо привыкать к прекраснейшим городам и пейзажам, принимать их как должное, полагать совершенство нормой — ему, совершенству, это уж точно не повредит. И посещать изредка самые жалкие и убогие, почти безнадежно испорченные человеческим вмешательством уголки планеты, разглядывать их с любопытством и восхищением неофита, искать (и находить!) там волшебные закоулки, где время обретает цвет, объем и тяжесть, а пространство истончается до почти невидимой глазу туманной мглы. А потом — уходить, уезжать восвояси, оставив за собой не выжженную землю, как положено завоевателю, а, скажем, пустивший уже первые побеги дивный сад.