Курт Воннегут - Синяя борода

— Мне мерещится, — сказала она, указывая на фигурку, притаившуюся в тени разрушенной башни, — или этот военный — японец?

— Именно так, — сказал я. — Пехотный майор. Видите, золотая звезда и две коричневые нашивки на обшлаге левого рукава. Он также при своем мече. Он скорее расстанется с жизнью, чем с мечом.

— Вот уж не думала, что там были и японцы.

— Их там не было, но я решил, что они там должны были быть, поэтому я одного из них туда поместил.

— Почему?

— Потому что японцы не меньше немцев виноваты в том, что мы превратились в сборище воинственных ублюдков — и это при том, что мы совершенно искренне ненавидели войну после Первой Мировой.

— А вот эта лежащая женщина уже умерла? — спросила она.

— Умерла. Она была цыганской королевой.

— Какая толстая. Она что, одна такая? Все остальные — кожа да кости.

— Единственный способ поправиться в Долине Счастья — это умереть, — сказал я. — Ее разнесло, как карнавального толстяка, потому что она мертва уже три дня.

— В Долине Счастья, — повторила она.

— Ну, «Мир на земле». Или «Райские кущи». «Сады Эдема». «Вечная весна». Называйте, как хотите, — сказал я.

— Еще она единственная, кто лежит в одиночестве. Или не так?

— Да, верно. Трупы через три дня начинают весьма неприятно пахнуть. Она была первой из паломников в Долину Счастья, она пришла сюда одна, и умерла почти немедленно после этого.

— А где все остальные цыгане?

— Шумною толпой, в ярко раскрашенных повозках, играющие на скрипках и звенящие в бубны? — отозвался я. — Крадущие все, что плохо лежит — что, кстати, было чистой правдой?

Мадам Берман рассказала мне о цыганах одну историю, которой я раньше не слышал.

— Они украли у римских солдат гвозди, которыми те собирались прибивать Иисуса к кресту, — сказала она. — Солдаты хватились гвоздей — а они исчезли, как не бывало. Их стянули цыгане. И Христос, и вся собравшаяся толпа — все стояли и ждали, пока солдатам пришлось посылать за новыми. Узнав об этом, всемогущий Господь выдал всем цыганам на свете разрешение воровать все, что им понравится.

Она указала на раздутую цыганскую королеву.

— Она в это верила. Все цыгане в это верят.

— Зря она в это верила. А может, это и неважно, во что она там верила. Когда она в одиночестве добралась до Долины Счастья, она почти умирала с голоду. Она попыталась украсть в усадьбе курицу. Хозяин заметил ее из окна спальни и выпалил в нее из малокалиберного ружья, которое держал под периной. Она убежала. Он решил, что промахнулся, но он не промахнулся. У нее в животе засела маленькая пулька. Она упала вот здесь и умерла. А через три дня прибыли все мы.

— Где же ее подданные, если она королева? — продолжала расспрашивать Цирцея.

Я рассказал, что даже в зените своей власти она правила от силы четырьмя десятками человек, включая грудных младенцев. По всей Европе шли ожесточенные споры, какие именно народы и народности являлись грязным сбродом, но в одном европейцы сходились: эти ворожеи, эти воришки, сманивающие детей, эти цыгане — враги всего прогрессивного человечества.

Их истребляли повсюду. Королева и ее подданные избавились от своих повозок, от привычной одежды — избавились от всего, что выдавало в них цыган. Днем они прятались в лесах, а по ночам выходили раздобыть себе еды.

И вот однажды ночью, когда королева ушла в поисках пропитания, один из ее подданных, четырнадцатилетний мальчишка, попался на краже куска ветчины у расчета словацких минометчиков, сбежавших из немецких окопов на русском фронте. Они направлялись к себе домой. Их дом был как раз неподалеку от Долины Счастья. Они заставили мальчишку показать дорогу к стоянке цыган и убили всех, кто там находился. Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было.

Вот такую историю я придумал для Цирцеи Берман.

Цирцея преподнесла мне недостающее звено в моем рассказе:

— И в Долину Счастья она пришла в поисках других цыганских семей.

— Точно! — сказал я. — Но во всей Европе цыган почти не осталось. Большинство из них уже согнали в газовые камеры, к всеобщему удовольствию. Так им и надо, воришкам.

Она присмотрелась к мертвой женщине внимательнее и отшатнулась.

— Фу! Что это у нее во рту? Кровь и черви?

— Рубины и бриллианты, — ответил я. — Но от нее так отвратительно пахнет, и вообще вся она такая отвратительная, что никто еще не подходил к ней достаточно близко, чтобы это заметить.

— И из всех этих людей, — зачарованно спросила она, — кто же будет первым?

Я указал на бывшего лагерного охранника в тряпье, снятом с пугала.

— Он, — сказал я.

36

— Солдаты, везде солдаты, — продолжала удивляться она. — Мундиры, везде мундиры.

Мундиры — то, что от них осталось — у меня были самыми что ни на есть подлинными. Так я воздавал дань своему мастеру, Дэну Грегори.

— Отцы всегда так гордятся сыновьями, увидев их в военной форме, — сказала она.

— Да, как Большой Джон Карпински.

Это, разумеется, мой сосед к северу. Маленький Джон, сын Большого Джона, плохо учился в старших классах, и к тому же попался на продаже травки. Вот он и записался в армию, а в то время шла война во Вьетнаме. Когда он впервые явился домой в форме, счастью Большого Джона не было предела — ему казалось, что Маленький Джон встал наконец на верный путь, и обязательно теперь чего-нибудь добьется в жизни.

А Маленький Джон вернулся в цинковом гробу.

Кстати, Большой Джон и его жена Дорина собираются нарезать свою ферму на участки по шесть акров. Об этом написали вчера в местной газетке. От желающих купить эти участки не будет отбоя, потому что с верхних этажей большинства домов, выстроенных там, поверх моей собственности будет открываться вид на океан.

Большой Джон и Дорина выручат несколько миллионов наличными и переселятся в кооператив во Флориде, где никогда не бывает зимы. При этом они утратят свой собственный клочок священной земли у подножия своего собственного Арарата — избежав, впрочем, последнего акта унижения: бойни.

— А твой отец гордился тобой, когда впервые увидел тебя в форме? — спросила меня Цирцея.

— Он не дожил до этого дня, — ответил я, — и хорошо, что не дожил. Иначе он швырнул бы в меня шилом, или башмаком.

— Почему?

— Не забывайте, что именно юные солдаты — родители которых думали, что их сыновья наконец-то чего-нибудь добьются в жизни — и вырезали всех, кого он знал и любил. Так что если бы он увидел меня в военной форме, то зарычал бы, оскалив зубы, как бешеная собака. «Скотина!», сказал бы он мне. «Свинья!», сказал бы он. «Убийца! Вон отсюда!», сказал бы он.

— Как ты думаешь, что станет в конце концов с этой картиной? — спросила она.

— Выкинуть ее сложно — слишком большая, — сказал я. — Может быть, ее отдадут в тот частный музей в Техасе, в городе Лаббок, где хранятся почти все произведения Дэна Грегори. Еще я думал, что ей нашлось бы место за самой длинной в мире барной стойкой. Не знаю, где она находится — тоже, наверное, в Техасе[96]. Вот только посетители станут постоянно карабкаться через эту стойку, чтобы получше разглядеть, что там происходит. Опрокидывать кружки, топтать бесплатные закуски.

Потом я сказал ей, что в конце концов судьба «Очереди женщин» будет зависеть от моих сыновей, Терри и Анри.

— Ты оставишь ее им?! — сказала она.

Ей было известно, что они меня ненавидели, и что они судебным решением взяли себе фамилию второго мужа Дороти — своего единственного настоящего отца.

— Ты что, думаешь, это такая шутка — оставить им эту картину? — продолжала она. — Или ты не считаешь ее ценной? Ну, так слушай, что я тебе скажу: это невероятно важная картина. В каком-то смысле.

— Полагаю, что в том же смысле, в каком можно назвать невероятно важным лобовое столкновение. Эффект несомненный. Событие, черт возьми, тут не поспоришь.

— Если ты завещаешь ее этим неблагодарным личностям, они станут миллионерами!

— О, это им обеспечено в любом случае, — сказал я. — Я ведь отказываю им все, чем владею, включая и девочек на качелях, и бильярдный стол, если вы, конечно, не потребуете их вам вернуть. После моей смерти моим сыновьям останется выполнить только одно пустяковое условие, и все это перейдет к ним.

— Какое же?

— Всего лишь изменить фамилию, свою и своих детей, обратно на «Карабекян».

— Вот как это для тебя, оказывается, важно.

— Только в память о моей матери. Она даже не была урожденная Карабекян, но именно ей хотелось, чтобы род Карабекянов продолжался, независимо от обстоятельств, и неважно, где и как.

— А кто из них всех существовал на самом деле? — спросила она.

— Канадец, ухватившийся за мою ногу. Его лицо я написал по памяти. Вот эти два эстонца в немецкой форме — Лорел и Харди[97]. Этот французский коллаборационист — Чарли Чаплин[98]. Два угнанных в рабство поляка с противоположной от меня стороны башни — Джексон Поллок и Терри Китчен.