Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
И она-то считала себя умелой учительницей! Быть может, и одного шага не сделано ею на том пути, для которого мало целой человеческой жизни. Да и где он лежит, этот путь? Отыскать его не легко и не просто, как ключик от кощеева ларца. Но в той не понятой ею радости, с какой выкликали ребята “трактор”, “колодец”, “скворечник”, смутно проглянула для неё первая вешка.
– Ну, Савушкин, спасибо тебе за прогулку. Конечно, ты можешь ходить и этой дорожкой.
– Вам спасибо, Анна Васильевна!
Савушкин покраснел: ему очень хотелось сказать учительнице, что он никогда больше не будет опаздывать, но побоялся соврать. Он поднял воротник курточки, нахлобучил поглубже ушанку.
– Я провожу вас…
– Не нужно, Савушкин, я одна дойду.
Он с сомнением поглядел на учительницу, затем поднял с земли палку и, обломив кривой её конец, протянул Анне Васильевне.
– Если сохатый наскочит, огрейте его по спине, он и даст дёру. А лучше просто замахнитесь, с него хватит. Не то ещё обидится и вовсе из лесу уйдёт.
– Хорошо, Савушкин, я не буду его бить.
Отойдя недалеко, Анна Васильевна в последний раз оглянулась на дуб, бело-розовый в закатных лучах, и увидела у его подножия небольшую тёмную фигурку: Савушкин не ушёл, он издали охранял свою учительницу. И Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был не зимний дуб, а маленький человек в разношенных валенках, чиненой, небогатой одежде, сын погибшего за родину солдата и “душевой нянечки”, чудесный и загадочный гражданин будущего.
Она помахала ему рукой и тихо двинулась по извилистой тропинке.
____________☛ Разговор о хрестоматийном в буквальном смысле этого эпитета рассказе Юрия Нагибина “Зимний дуб”[55] кажется уместным начать с указания на подзабытую сегодня дату его первой публикации. Рассказ был напечатан в мартовском (третьем) номере журнала “Новый мир” за 1953 год. Это значит, что, когда Нагибин писал “Зимний дуб”, Сталин был ещё жив, а когда номер журнала попал в руки читателей, Сталин уже умер. Последние шесть лет и семь месяцев его пребывания у власти (с августа 1946 года по 5 марта 1953 года)[56] были настолько беспросветными, что сразу же после смерти диктатора очень многие советские люди осознанно или неосознанно испытали чувство огромного облегчения.
Характерно, что самая первая рецензия на “Зимний дуб”, опубликованная в апреле 1953 года, начинается с фиксации решительных изменений, пусть пока ещё не в жизни людей, а только в литературном поле: “Года три тому назад вопрос о появлении рассказа в толстом журнале казался трудно разрешимым. А сегодня рассказ не только проник в толстый журнал, но и укоренился в нём, завоёвывая всё более и более широкий плацдарм”[57].
Вероятно, “Зимний дуб” потому и был встречен в марте 1953 года с энтузиазмом, что в нём явственно чувствовалось стремление Нагибина перейти от выстраивания привычных для читателя того времени простых и скучных схем к изображению сложного и интересного многообразия жизни, от мёртвого, взятого напрокат слова к живому, не заёмному.
Едва ли не отчётливее всего это стремление проявилось при подборе молодым автором выразительных средств для описания природы. В первой части рассказа то ли ещё не расписавшийся Нагибин, то ли молодая учительница, чьими глазами он смотрел на окружающий мир, иногда пользовались готовым словом, штампами: “на ослепительном снежном покрове”, “нравилось, что мороз покусывает нос и щёки”, “с широкими окнами, расписанными морозом”. Однако уже в зачине “Зимнего дуба” и особенно во второй части рассказа встречаются изображения природы, которые свидетельствуют о попытках Нагибина показывать мир по-своему, используя богатые возможности русского языка. Так, вполне немудрящие “окна, расписанные морозом”, соседствуют в нагибинском рассказе с куда более прихотливым изображением тени, которую школа отбрасывает на снег: “Двухэтажное здание школы с широкими окнами, расписанными морозом, стояло близ шоссе за невысокой оградой, снег до самого шоссе был подрумянен отсветом его красных стен”. Сравните с отчасти сходным описанием из рассказа Владимира Набокова “Весна в Фиальте” (который в 1953 году Нагибин, разумеется, ещё не читал): “Зажигаются окна и ложатся, с крестом на спине, ничком на тёмный, толстый снег”. А дальше в “Зимнем дубе” изображаются “тяжко гружённые снегом еловые лапы”, “мрамористая поверхность” “плёночно-тонкого льда”, “огромный и величественный, как собор” дуб и “коричневая лягушка, будто сделанная из картона”, чья “жёстко растянутая по костяку кожа казалась отлакированной”.
Разумеется, неслучайно на финальной странице рассказа самокритичные сожаления молодой учительницы связаны, в первую очередь, именно с её неумением пользоваться сокровищницей русского языка и соседствуют с гимном этой сокровищнице: “как бедно, сухо и холодно говорила она о слове, о языке, о том, без чего человек нем перед миром, бессилен в чувстве, – о родном языке, который так же свеж, красив и богат, как щедра и красива жизнь”.
Неудивительно, что отвыкшая от стилистических изысков у современных писателей рецензентка “Зимнего дуба” в 1953 году отметила, что “повествование” в “Зимнем дубе” “закрасивлено”[58]. “Сказочный, заснеженный лес, ручей «в ледяном панцире», мощный дуб «в белых, сверкающих одеждах» со стволом, «прошитым серебряными нитями» – всё это чересчур демонстративно-картинно”, – с упрёком писала она[59].
Борьба схемы с жизнью легко обнаруживается и при рассмотрении сюжетных поворотов рассказа Нагибина. Вот в зачине “Зимнего дуба” учительница встречает на заснеженной тропинке молодого “объездчика с конезавода”, отца одного из учеников, и “с весёлым испугом” мысленно гадает, уступит ли он дорогу. Осторожно, но последовательно вводимые в текст телесные мотивы, обрамляющие этот эпизод, позволяют уверенно предположить, что Нагибину хотелось изобразить красивую юную женщину, кокетничающую с молодым и сильным мужчиной. Сначала мы видим, как учительница “осторожно” ставит на снег “ногу в маленьком, отороченном мехом ботике” (почти бунинская деталь). Затем Нагибин описывает, что учительнице нравится, как “ветер, задувая под шубку, студёно охлёстывает” её “тело”. А далее сквозь призму восприятия учительницы читатель оценивает “стройную, лёгкую фигуру” объездчика с конезавода, которую “ладно облегал” полушубок. Однако прямо о мотивах, движущих учительницей (и отцом её ученика, галантно сошедшим с тропинки и провалившимся “по колени в снег”), не говорится. Более того, на первый план Нагибин привычно выдвигает характерную для произведений сталинской эпохи социальную мотивировку поведения героев: “…про себя-то она знала, что нет в округе человека, который бы не уступил дороги уваровской учительнице”.
Ещё одной данью начинающего Нагибина уходящей эпохе кажется нам совершенно лишняя подробность из биографии маленького героя “Зимнего дуба” Коли Савушкина. Рассказывая о семье Савушкина, автор сообщает, что его мать, “одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну” “кормила и растила, кроме Коли, ещё троих детей”. Для чего в середине рассказа нужно упоминать о муже, погибшем в Отечественную войну? Для того чтобы в финале возникли обязательные для советской прозы 1930–1940-х годов патриотические обертоны, которые, если говорить честно, никак не связаны с основной темой рассказа:
Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был не зимний дуб, а маленький человек в разношенных валенках, чиненой, небогатой одежде, сын погибшего за родину солдата и “душевой нянечки”, чудесный и загадочный гражданин будущего.
Этот фрагмент был вписан в рассказ как будто специально для идеологически подкованных критиков, и рецензентка в 1953 году, разумеется, мимо этого фрагмента не прошла. “Самое важное” в рассказе (резюмировала Зоя Кедрина) – это “любовь и гордость маленьким человеком, открывшим” юной учительнице “новое понимание жизненной задачи, радостное удивление перед богатством души «чудесного и загадочного гражданина будущего» <…> Так, внешне как будто бы небольшое событие, встреча один на один молодого педагога с внешкольными интересами ребёнка, по сути своей является в рассказе событием значительным, тем самым типическим обстоятельством, которое определяет решающий поворот в характере героини, раскрывает типические его черты, сообщает этому характеру то движение, которого требует широкая жизненная перспектива, раскрывающаяся перед героиней в нашей стране”[60].
