Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
Однако, называя Савушкина “чудесным и загадочным гражданином будущего”, автор “Зимнего дуба” явно форсировал патриотическую, “советскую” тему, и та же Кедрина проницательно отметила, что нагибинский “тихий мальчик в «чиненой, небогатой» одежде временами как-то по-старинному литературен”[61]. Действительно, взгляд ребёнка-пятиклассника на мир природы понадобился Нагибину для решения вполне почтенной, но в марте 1953 года внезапно снова приобретшей актуальность литературной задачи: освежение восприятия действительности, остранение давно привычного, по-школьному скучного.
На протяжении всего рассказа читатель “Зимнего дуба” не без сочувствия следит за тем, как Нагибин изо всех сил старается придать своему герою индивидуальность, преобразить привычный для читателя того времени образ схематизированного советского школьника, то есть как раз уйти от изображения “типических черт”. Автор рассказа не забывает описать, как “мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах” и акцентирует наше внимание на обаятельном просторечии в его реплике:
– А я не по шоссе хожу. Я коротким путём, напрямки через лес, – сказал Савушкин, как будто сам немало удивлённый этим обстоятельством.
– “Напрямик”, а не “напрямки”, – привычно поправила Анна Васильевна.
Ключевой для раскрытия образа мальчика становится сцена, в которой Савушкин “неправильно” – отлично ото всех остальных учеников, выполняет простое задание учительницы. В ответ на просьбу привести пример имени существительного он “приподнялся над партой и звонко крикнул:
– Зимний дуб!”
Следующая за этой репликой авторская ремарка ясно иллюстрирует отвычку современных Нагибину писателей передавать внутренние человеческие чувства. Сухая схема заменяется сентиментальной патетикой, невольно воспроизводящей штампы русской прозы ХIХ столетия:
Он сказал это не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце.
Сравните, например, в “Обломове” Гончарова: “Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они наедине”[62].
Пожалуй, только в сцене прохождения мальчика и учительницы по зимнему лесу Нагибину, наконец, удаётся вдохнуть в своего героя жизнь. Тем не менее, и здесь Коля Савушкин предстаёт пусть не “по-старинному литературным персонажем”, но и не “чудесным и загадочным гражданином будущего”. Больше всего советский пятиклассник напоминает в этом развёрнутом эпизоде сказочного старичка-лесовичка, щедро показывающего неопытной и прекрасной гостье свои угодья:
– Сохатый прошёл! – словно о добром знакомом, сказал Савушкин.
– Смотри, какой лёд тонкий, даже течение видно!
– Что вы, Анна Васильевна! Это я ветку раскачал, вот и бегает тень.
Анна Васильевна прикусила язык. Пожалуй, здесь, в лесу, ей лучше помалкивать.
Савушкин возился у подножия дуба, запросто обращаясь со своим старым знакомцем.
Савушкин заботливо прикрыл ежа неприхотливым его одеялом.
И – итожащее:
Он продолжал водить Анну Васильевну по своему мирку.
Завершается эта почти сказочная сцена жестом заботы, которым маленький повелитель леса “издали” окутывает свою гостью:
Отойдя недалеко, Анна Васильевна в последний раз оглянулась на дуб, бело-розовый в закатных лучах, и увидела у его подножия небольшую тёмную фигурку: Савушкин не ушёл, он издали охранял свою учительницу.
Легко заметить, что глубокое раскрытие характера мальчика в итоге подменяется у Нагибина ловкой иллюзией такого раскрытия. Что́ важное мы, собственно, узнаём о юном герое (которого учительница ни разу не называет по имени, ограничиваясь казённым обращением по фамилии), кроме того, что он страстно увлечён тайной природы? Следует ли это увлечение из того, что он рано потерял отца, очень любит мать и имеет ещё трёх то ли братьев, то ли сестёр, то ли братьев и сестёр? Почему Савушкин добр и простодушен почти до идиотической наивности, что становится очевидным из следующего его диалога с учительницей:
– Придётся мне сходить к твоей матери.
– Приходите, Анна Васильевна, вот мама обрадуется!
– К сожалению, мне нечем её порадовать.
Как всё-таки соотносится любовь Савушкина к лесу и к зимнему дубу с финальным выводом учительницы: “И Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был <…> маленький человек <…>, чудесный и загадочный гражданин будущего?”
Все эти и многие другие вопросы остаются в рассказе “Зимний дуб” без ответа не только потому, что молодой писатель ещё не вполне справился со взятой на себя задачей, но и потому, что гораздо важнее для Нагибина было в данном случае другое – он попытался пробудить себя и читателя от долгой зимней спячки и ясно продемонстрировать: время, казалось бы, навечно застывших и схематичных представлений о мире кончилось; впереди – оттепель.
Валентин Распутин
Уроки французского
Анастасии Прокопьевне Копыловой
Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, – нет, а за то, что сталось с нами после.
Я пошёл в пятый класс в сорок восьмом году. Правильней сказать, поехал: у нас в деревне была только начальная школа, поэтому, чтобы учиться дальше, мне пришлось снаряжаться из дому за пятьдесят километров в райцентр. За неделю раньше туда съездила мать, уговорилась со своей знакомой, что я буду квартировать у неё, а в последний день августа дядя Ваня, шофёр единственной в колхозе полуторки, выгрузил меня на улице Подкаменной, где мне предстояло жить, помог занести в дом узел с постелью, ободряюще похлопал на прощанье по плечу и укатил. Так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь.
Голод в тот год ещё не отпустил, а нас у матери было трое, я самый старший. Весной, когда пришлось особенно туго, я глотал сам и заставлял глотать сестрёнку глазки проросшей картошки и зёрна овса и ржи, чтобы развести посадки в животе, – тогда не придётся всё время думать о еде. Всё лето мы старательно поливали свои семена чистой ангарской водичкой, но урожая почему-то не дождались или он был настолько мал, что мы его не почувствовали. Впрочем, я думаю, что затея эта не совсем бесполезная и человеку когда-нибудь ещё пригодится, а мы по неопытности что-то там делали неверно.
Трудно сказать, как решилась мать отпустить меня в район (райцентр у нас называли районом). Жили мы без отца, жили совсем плохо, и она, видно, рассудила, что хуже уже не будет – некуда. Учился я хорошо, в школу ходил с удовольствием и в деревне признавался за грамотея: писал за старух и читал письма, перебрал все книжки, которые оказались в нашей неказистой библиотеке, и по вечерам рассказывал из них ребятам всякие истории, больше того добавляя от себя. Но особенно в меня верили, когда дело касалось облигаций. Их за войну у людей скопилось много, таблицы выигрышей приходили часто, и тогда облигации несли ко мне. Считалось, что у меня счастливый глаз. Выигрыши и правда случались, чаще всего мелкие, но колхозник в те годы рад был любой копейке, а тут из моих рук сваливалась и совсем нечаянная удача. Радость от неё невольно перепадала и мне. Меня выделяли из деревенской ребятни, даже подкармливали; однажды дядя Илья, в общем-то скупой, прижимистый старик, выиграв четыреста рублей, сгоряча нагрёб мне ведро картошки – под весну это было немалое богатство.
