Н. Денисов - Пожароопасный период

«Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а страждущим от них вечная память трижды!» – так вот проклинал врагов своих и мучителей неистовый протопоп Аввакум. Что же мы тогда, нынешние праведники, – думалось мне в эту ночь, – возвысившиеся над природой, Богом, планетой своей, штурмующие вселенную, так робки порой перед заведомым гадом, пресмыкающимся перед сильными мира сего, подобно флюгеру держащим нос по ветру? Что же? Придет ли когда настоящий день?

И опять не было ответа.

Утро качало нас на рейде крупной зыбью. Но боцман все же выдал из шкиперской намордники-респираторы и приказал «доколачивать» облупившуюся краску надстройки. Пулеметно молотили обивочные машинки, вдалбливая в моё сознание очередную порцию романтики дальних морских дорог и экзотических приключений. После обеда и адмиральского сон-часа увидел я выдвинутые в море, словно форштевень огромного судна, высотные кварталы Бомбея.

– Бомбе-ей! – зачем-то усмехался боцман.

– Ага, Бомбей! – веселей, без иронии, отвечал я.

Я все еще не привык, не перестал удивляться, ждать от предстоящей ночи или дня чего-то непознанного, невероятного. И «боцманюга», как выражался капитан наш, видел меня насквозь.

Потом был вечер. С недолгими лиловыми да багряными красками заката, переливом оттенков и теней на слегка утихшей зыби. Вечер обнаружил вдруг, что мы не одни на рейде: сколько вон всяких судов и суденышек поджидают разрешения войти в порт. И собрались мы в этот вечер в пятый или в шестой раз смотреть «Вокзал для двоих». Едва задернули шторки салона, едва застрекотала узкопленочная киноустановка «Украина», едва артисты Гурченко и Басилашвили встретились на нашем игрушечном экране.

– Тревога! Человек за бортом! – раздался в динамике голос вахтенного штурмана.

И заразговаривали под каблуками железные палубы. И был я через какую-то минуту на ботдеке, где старпом и боцман командовали спуском шлюпки.

– Что случилось-то? – недовольно бубнил чей-то голос.

– Батумских охламонов понесло течением.

Шлюпка и мы в ней плавно «приводнились», механик добыл из дизельного моторчика жизнь, полетели, рассекая волны.

– Где они, охламоны, где?

– Будем искать! – отвечал, сидящий на кормовой банке, у руля, второй штурман.

Гулко, как по крышке пустой бочки, ударяла в днище волна. Вздыбленный нос, где сидел впередсмотрящим молодой матрос, немилосердно осыпало брызгами, долетали и до нас, неожиданно прохладные, зябкие.

Если уж не трагическое, то обидное, несуразное произошло у соседа по рейду – батумском сухогрузе. Объявили шлюпочные учения. Спустили первый мотобот, не смогли запустить мотор. Понесло течением в открытое море. Спустили второй – та же картина.

– А-а-а, э-э-э, Василий! Ты где-е? – токо взывала на позднем озерном бережке моя мать, когда отец до густых сумерек задерживался на рыбалку, когда уж все лодки, промерцав смолеными бортами, вернулись домой. – А-а-э!

– Ну чего всполошилась? – откликался из ближней курьи отец. – Рыба попалась, выбираю. Скоро буду!

На рейде золотисто мерцали огоньки. Но еще зорок был взор в лиловых сумерках. Ночь тропическая скорая вот-вот накроет. Крикнуть бы: «Вы где там, мореходы! Э-э-э!» Неловко кричать, не в деревне. Там далеко – на запад! – Аравийский полуостров, за кормой, уже в огнях, огромный город Бомбей. А вон могучий утюг американского сухогруза. Почему-то туда, к сухогрузу, правил шлюпку второй штурман. «Пых-дых, цок, цок!» – разговаривал выхлопной и клапанами шлюпочный мотор.

Я поднял взор к высокому срезу борта «американца». Черные, чугунно застывшие в сумерках, негры-матросы равнодушно посматривали с высоты на нашу посудинку, хлюпающую на малых оборотах возле невероятно огромного снизу океанского мостодонта. И вдруг острой молнийной грусти и жалости о чем-то далеком опять прострелило душу, и парни в шлюпке, натужено подшучивающие друг над другом, показались столь родными, словно вещая сила, неведомая до сей поры общность, объединила нас в этой скорлупке посреди чужого и коварного моря. Да, пожалуй, впервые в жизни вот так остро осознал я это родство душ, необъяснимый на простом языке аромат далекой родины нашей.

Тяжелая якорная цепь сухогруза гипотенузой уходила в черноту воды и на ней, на цепи, словно привидение, чудом примостившись на чужой суверенно американской территории, в плавках и «пиратской» косынке с торчащими у затылка концами, «загорал» русский мореман.

– Братва, – обыденно произнес он, – мы тут находимся.

Парень держал чалку бота, намотав её на якорную цепь, а сам бот где-то во тьме прижимало к скуле форштевня и, почти слившись с темнотой, батумцы баграми отталкивались от железа чужой территории.

– Ну, тогда поехали домой! – также обыденно сказал наш кормщик. Мы быстренько закрепили буксир, механик добавил обороты мотору. И мотор, радостно зарокотав, окутал всех едким родным дымком.

– Ребята, вы что? Подмогните кто-нибудь! – плеснуло вдруг у нашего бортика и на волне возникла голова в «пиратской» косынке.

– Жить тебе надоело? Акулы. Мы ж подрулили бы.

– Думал, забыли. Акулы. Хы-ы! – выплюнул воду матрос.

– Давно из дома, а? Дайте закурить! – и по-свойски устроился на банке. – Тетки у вас на пароходе есть? У нас есть да все старые.

Ах ты, боже мой!

И этот незадачливый «пират», заговоривший по-русски из пучины аравийской волны, показался вдруг едва ли не корешем, не закадычным другом, с которым – эх, черт возьми! – и море по колено.

Ночь окутывала рейд темнотой, звездами, огнями судов. Отбуксировав потерпевших к борту батумца, мы еще отыскали вторую шлюпку, так же благополучно выловив её среди волн и звезд, неуправляемую, одинокую, вернулись досматривать фильм, но уже не было киношного настроения.

В каюте я выключил свет, но не сразу провалился в забытье сна. Еще долго пылила поднятая прошедшим коровьим стадом сельская улица, малиново и ярко пылали в окошках соцветия гераней. Кто-то проскакал на диком коне вдоль заборов и плетней, пахнуло полевым ветром.

«Ну что ты, что ты. Хочешь гороху?»

Потом другой голос – протяжный, мамин, на озерном бережке, у мостков, где пахло нагретой за день морогой, тиной, зеленым молодым камышом.

«Ты где та-ам? А-а-а, э-э-э».

В иллюминатор заглядывала большая, прямо-таки ощутимой тяжести, луна. И, конечно же, над мачтой, чуть в наклон, в сторону Индийского океана, висел Южный Крест. Потом уж, во второй половине ночи, всходил ковшик Большой Медведицы – привычное глазу созвездие северных российских пределов.

Ли и Джекки

– А в Бангкок не заходили?

– Нет, не случилось. Вообще этот южный рейс во Владивосток вокруг Европы, через Индию и Сингапур мне как подарок после льдов выпал. Ты помнишь, что было в ту осень в восточном секторе Арктики?

– Когда затерло вас возле Певека? Ну кто же не помнит…

– Одним словом, до Берингова пролива наш «броненосец» так и не протолкался. Пошли на запад, в Мурманске почти весь экипаж поменяли, загранвизу имели несколько человек, в том числе и мне открыли.

Два школьных приятеля, два моряка – капитан и старший механик – сидят на бережке степной речки с удочками. Оба в отпусках. И так случилось, что съехались неожиданно в родном селе, откуда много лет назад уехали в мореходное училище. Теперь им под сорок, люди бывалые, тертые, представительные – особо, когда пройдутся по селу в форме, при полном параде, как говорится.

Сейчас бы кто глянул на них со стороны, подивился: босые, штаны закатаны до колен, легкомысленные майки, выцветшие отцовские кепчонки.

Окрест тишина и солнце. Пролетает паутина, свербят в траве кузнечики, на той стороне речки, возле березового колка, виден комбайн, косит пшеничное поле. Гула комбайна не слышно и потому благость и тишина еще вольготней полнят душу, клонят к воспоминаниям.

– Бангкок, Бангкок, – произносит капитан, глядя на неподвижный поплавок удочки. – Чудный город. А какие женщины! Я до этого ходил по Дуге большого круга – в Канаду, в Штаты. Но линия стала хиреть. Слышал, наверное? А тут заработала в полную силу «Феско – Индия». Часть пароходов поставили на нее. Меня как раз из старпомов на капитана выдвинули. Ну вот, первым рейсом и привел свой сухогруз в Бангкок.

– Ты про женщин заикнулся. Давай уж не темни. Трави на всю катушку, – сказал старший механик. – Помню, в школе наши девчонки по тебе с ума сходили. Да и ты парень был не промах. Трави, Ваня! Я тоже, может, о белых медведицах что вставлю.

Капитан подтянул леску, поправил на крючке червя и, поплевав на наживку, закинул снова. Воткнув удилище в берег, достал пачку сигарет.

– Тут, собственно, история такая, ничего особого, но тогда я чуть было не погорел из-за этой Джекки.