Елена Сазанович - Перевёрнутый мир
— Из среды «золотой молодежи», — поддержал ее я.
Эта поддержка возымела действие. Лида даже гордо встряхнула головой и повела своими покатыми белыми плечами. И поправила золотой перстень на тоненьком пальчике. Ведь она была из «золотых».
— Да, именно. Я решилась на этот скандал! И он удался. Та горилла влюбилась в меня без памяти! А я его даже не запомнила.
— Трудно не запомнить гориллу. Хотя… Если она всего лишь издалека бросала к твоим ногам полевые цветы… И любовь гориллы закончилась этим…
Лида тщательно стала тереть от неловкости щеку. Щека зарделась. Кто краснеть не умеет, добивается этого другим путем. Лида всего добивалась.
— Конечно, не только этим. Но стыдно вспомнить. И отвратительно. Я иногда по ночам просыпаюсь от стыда. А когда встречаю своих друзей. Ну, настоящих мужчин. Эдика, например…
— Лютика, — продолжил я за нее.
— Ну, не помню. То вообще от стыда сгораю.
Лида принялась усердно тереть вторую щеку, демонстрируя стыд. Но тут же вновь гордо вскинула голову.
— Я считаю, в жизни настоящего творческого человека должны быть не только взлеты. И падения тоже.
Горилла, то есть я, был, похоже, падением в жизни девушки, которую так беззаветно любил. Мне вдруг стало ее жаль. И я даже поцеловал ее в оголенное плечико. Так в детстве целуют кукол.
— Не переживай, милая. Все мы произошли из горилл. Вдруг твоя — не самая худшая?
Лида потерлась лицом о мой пиджак. О горилле она забыла начисто.
— Ростик! — Она подняла на меня умоляющий взгляд. — А ты кого-нибудь любишь?
Мой взгляд упал на фотографию в золотой рамке. На ней было запечатлено очень молодое, очень красивое и ни на кого не похожее лицо… Лицо моей костюмерши. И несмотря на давность снимка, ее я узнал с первого взгляда.
— Знаешь, я бы мог влюбиться только в такую, — я кивнул на фото.
Лида бросила мимолетный взгляд и поморщилась.
— Ты опоздал. Это моя бабушка, она умерла. К тому же в бабушек не влюбляются.
— Значит, я обречен на вечное одиночество. И все же мне хотелось положить на могилу этой прекрасной женщины цветы.
Лида пожала плечами.
— Она похоронена очень далеко. В какой-то деревне. То ли Дубровка, то ли Еловка, не помню. Там еще заповедник, занесенный в Красную книгу. И пансионат для киношников. Так себе местечко.
Я внимательно смотрел на Лиду. Она откровенно лгала. Она ревновала меня даже к умершим. И назвала, почти назвала место моей родины. Даже вспомнила, как я утверждал когда-то, где именно похоронена костюмерша. Ну что ж. Хотя бы это. Хотя бы это до нее дошло. Это уже шаг, маленький, лживый, но шаг.
— Ты ко мне вернешься? — Лида вскочила с кровати и со всей силы обвила мою шею руками.
Мне так хотелось сказать, что гориллы не возвращаются, что они ушли в прошлое вместе с эпохой. Но я мудро промолчал. А затем ляпнул нечто еще более мудрое.
— Я ведь женат. Ты не знала? И очень люблю свою жену. Ее зовут Вика. У нас было много проблем, но думаю, вскоре все образуется.
Лида отпрянула от меня. Попыталась заплакать, но вдруг раздумала. И вполне осмысленным взглядом посмотрела на меня, словно лихорадочно соображая. Я уже уходил вместе с гориллами в прошлое. Лиде нужно было жить дальше.
— Скажи, Ростик, а вот этот… Его фамилия, кажется, Горлеев, какой-то негодяй от зависти дал ему даже кличку Подлеев… Он режиссер, и кажется, ему дали очень перспективную постановку… Там, возле него крутится какая-то дурочка, то ли Любаша, то ли Дуняша. Но так, дешевка. Ты его хорошо знаешь?
— Да так, вроде бы…
— Ты бы не мог… Ну, в память о нашей ночи… Согласись, мы же любили друг друга и совсем не притворялись. Ты бы не мог в память о нашей ночи… Ну, напомнить ему обо мне?
— Я подумаю, Лида.
Плотно захлопнув дверь, я выскочил на улицу. Как ни странно, на душе не было ни грязно, ни слизко, ни мерзко. Моя душа уже привыкала ко всему. Моя душа забывала Даню. А душе Ростика любое море по колено. Во всяком случае, за Лиду я был спокоен. Она не отравится и не повесится из-за меня. А ведь так любила! Я вспомнил ночь любви и расхохотался во весь голос. На меня в недоумении оглядывались прохожие. Как она меня любила, и в Сосновке тоже. А теперь… Что ж, теперь пришла очередь Горлеева. Его будут любить не меньше. В этом я ничуть не сомневался.
Мои немудреные прогнозы совсем скоро сбылись. И на одном из киношных праздников, устроенном по случаю начала съемок фильма Горлеева, я увидел этого гениального режиссера прилюдно целующимся с Лидой. После парочки бокалов шампанского он демонстративно вышел в центр зала и громогласно объявил, что его фильму будет обеспечен успех, поскольку после многодневных изнуряющих поисков главной героини он наконец-то нашел ту, что искал. После чего вытащил зажигалку не иначе из чистого золота с рубинами и прикурил от нее узкую золоченую сигариллу. Похоже, у Горлеева были спонсоры из чистого золота.
Та, которую он нашел, стояла в золотистом платье с накинутым поверх песцовым манто, с высоко поднятой головой, украшенной золотой цепочкой, почти диадемой. Она презрительно оглядывала присутствующих. Особенно презрительный взгляд был небрежно брошен мне. Не иначе Лида уже представляла себя на церемонии вручении «Оскара» вместе с мужем — режиссером Горлеевым. Нет, все же не зря я его когда-то переименовал в Подлеева. Он подло обошелся с Любашей. И дело даже не в том, что он ее бросил. Здесь всех всегда жестоко бросали. Зачем нужно было ее так демонстративно унижать на глазах злорадствующей толпы? Зачем устраивать всенародную экзекуцию на лобном месте?
А на лобном месте царило веселье. Все бросились целоваться и обниматься с новой кинозвездой, хотя ни в один кадр она еще не попала. Но они на всякий случай заручались поддержкой на будущее. А вдруг Подлеев и впрямь положит в свой карман «Оскара», так, между прочим, вместе с золочеными сигариллами?
Мои глаза рассеянно бегали по лицам. И не находили Любашу. Зато тут же, как в водевиле, на мои глаза попался Лютик. Ему, как никогда, подходила роль ассистента палача. Лютик довольно потирал потные ручки. И со всей силы пихнул меня в бок.
— Получила свое, дешевая девка! — прыгал он, как сатир. — Возмездие свершается быстро. Да и Бог кое-что видит, хотя, конечно, за всеми уследить невозможно, но Любашу-то уже наверняка записал в своей потаенной книжке.
— Оставь хоть Бога в покое. И кстати, Любашу тоже. Нашел самую большую грешницу.
— Ну, нашел — не нашел, а подлянок она много сделала. То тебя пробросила, то меня. Думала, Подлеев ей целовать ножки будет. Мнила себя кинозвездой — мадам Подлеевой. Вот и получила.
— Меня хотя бы из этого списка обиженных вычеркни. Мне Любаша ничего дурного не сделала, — резко ответил я, продолжая искать ее взглядом. Я искренне желал, чтобы ее здесь не было.
— И разве можно эту дешевку сравнить с Лидой? Какая горделивая поступь, какой поворот головы, какая шея! Нефертити! И родословная из дворян, не то что эта дочка швеи из глухомани. Мне за Лиду Подлеев должен в ноги пожизненно кланяться. А тем более — за Любашу, вернее, за ее своевременный уход. И «Оскара» подлецу Подлееву придется со мной разделить. Как и сигариллы, которые я, кстати, сейчас у него стрельну.
Я недоуменно смотрел на Лютика. Его лицо, и без того мясистое, рыхлое, расплывалось у меня на глазах, словно видел я его в нерезком фокусе.
— При чем тут ты, Лютик? При чем тут ты, черт побери!
— А при всем. Это я познакомил Лиду с Подлеевым. Я знал, что можно рассказать о Любаше. Я много о ней знаю, впрочем, как и ты, Ростя. Так сказать, ради искусства готов на все. Искусство передо мной в неоплатном долгу. Как и Подлеев. Со своим «Оскаром» и золотыми сигариллами.
Я хотел со всей силы врезать Лютику, но его рожа настолько расплылась, что я промахнулся. Хотя, конечно, причина состояла в другом. Я вдруг увидел Любашу. Она одиноко стояла на театральных подмостках, словно пытаясь сыграть свой последний бенефис. И мне вдруг на миг показалось, что она стоит на каменном помосте лобного места. Как на старых, выцветших открытках — перед казнью еще ждет помилования, а рядом приготовлена виселица. И тысячи зевак смотрят с презрением на нее, радуясь, что они законопослушные.
Помилования не последовало. Индульгенция не зачиталась.
Любаша выглядела настолько жалко и нелепо в своем ярко-красном пальтишке с зеленым, слегка общипанным воротничком из искусственного меха. Ее пухлые губы, чрезмерно накрашенные пурпурной помадой, были слегка приоткрыты, как у ребенка. А под синими распахнутыми глазками размазалась черная тушь. Любаша пыталась с кем-то поздороваться, поговорить, но все делали вид, что ее не замечают. Сегодня был не ее праздник. Сегодня Подлеев праздновал свой будущий «Оскар». И все были уверены, что он его получит, хотя съемки еще даже не начались. Но какое это имело значение? Киномир уже официально признал Подлеева гением… Я уже давно понял, что гением назначает не Бог, правда, еще не понимал — кто? Но не Бог — это точно.
